Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа). Леван Бердзенишвили
мной и легко узнает себя, так как в определенном смысле он тоже был исключительным явлением в своей стране.
Несмотря на то что в конце концов Кетеван и разбила сердце Захария, он, не махнув рукой, в тот же день принялся искать новую любовь. Две такие любви застал и я. Первой была врач зоны Тамара, с которой мы редко встречались, однако у Джони были проблемы с легкими, и он часто попадал в больницу зоны, особенно зимой, соответственно, у него был и контакт с нашим единственным врачом. Любовь, конечно же, оказалась односторонней и кратковременной, каких-либо серьезных осложнений (стихов, поэм, бегства от суетной жизни) за ней не последовало. Однако иной была любовь последняя, я имею в виду любовь в зоне. Джони влюбился в классового врага всех заключенных, в госпожу Ганиченко – цензора.
Госпожа Ганиченко была женщиной действительно особой красоты и делать скидку на установленную природой для политической зоны и мест заключения специфику восприятия не приходилось. Украинская фамилия принадлежала ее мужу. Оказывается, этот человек некогда был начальником нашей зоны, однако за мягкость, проявленную к сталинисту Разлацкому, вернее, к усам сталиниста Разлацкого его освободили от этой должности, и он продолжал карьеру в соседней, третьей зоне. Сама госпожа была молдаванкой. Наипростейшее описание ей придумал Джони: она – Нестан-Дареджан (героиня «Витязя в тигровой шкуре»): телом как тополь, лицо белое, уста красные, глаза и волосы черные.
Когда цензор Ганиченко вступала в зону, эмоциональная температура поднималась на несколько градусов. Джони не слыхал слов современного ему грузинского поэта Тариэла Чантурия: «Ой, ребята, что за девочка, что за женщина! На сто рентгенов повысилась радиация!», но тем не менее говорил: «Радиация повышается». Большинством овладевало неистовство. В политическом лагере деятельность кадрового цензора никого на добрый лад не настраивает, тем более что свое черное дело госпожа цензор делала с настроем, называемым по-русски «злорадством», грузинские словарные эквиваленты не способны описать радость, с которой красивая госпожа цензор в последний день отправки письма с обаятельной и таящей определенный интим улыбкой возвращала заключенному письмо – дескать, с точки зрения цензуры оно неприемлемо. Главный заключенный психиатр и психолог зоны, фрейдист-юнг-адлер-фроммист, доктор Борис Исаакович Манилович утверждал, что на самом деле злой цензор внутренне добрый человек, возвращая заключенному написанное родным письмо, она в это время получает близкие к оргазму импульсы, то есть она любит заключенного. Михаил Поляков повторял слова Оскара Уайльда о том, что красота – особый вид гения, ибо не требует понимания, а затем мысленно удалялся в свой далекий Питер и цитировал Пушкина: гений и зло несовместимы – либо приводил в свидетели слова другого знаменитого петербуржца о том, что красота спасет мир. Однако никакая поэтическая поддержка петербуржцев и грузин не спасала цензора Ганиченко, когда заключенные