Новое несовершенство. Верлибры. Виктор Каган

      Верлибр, говорят, это просто проза,

      неровно нарезанная на ломтики строк,

      неловкий изыск не умеющих рифмовать

      и паковать слова в пакетики метрик и ритмов,

      так что каждый журден,

      лишь вчера открывший,

      что он говорит прозой,

      и наугад тычущий в клавишу enter

      начинает казаться себе поэтом.

      Ладно, я же не спорю.

      Я открываю Библию,

      где воля рифмуется с жизнью,

      молитва – с дыханием,

      дыхание – с пульсом мысли,

      где волны смиренной страсти

      стремятся к берегу гнева

      и лижут золотой песок прощенья

      ласковыми языками,

      где песнь возникает из песни,

      где чистота стиха

      белее любой белизны,

      которая не разлагается на семь цветов,

      где птица скользит по тайне

      между крылом и каплей земного шара

      в усталой ладони бога.

      В начале была не словесность,

      а слово, рождённое из

      косноязычных вибраций верлибра

      между створками связок,

      как жемчуг между невзрачных створок моллюска,

      как дух между сложенных вместе ладоней.

      А вы говорите – проза.

      Ну что ж, говорите,

      рифмуйте под стук метронома,

      кайфуйте в дыму филологий,

      но не пропустите,

      не прозевайте,

      не упустите,

      свободы,

      мающейся в клетках классификаций,

      как муза на ложе Прокруста.

      Уста несводимы к губам,

      потрескавшимся от жажды

      над родником верлибра.

      А вы говорите – проза…

      Река есть отражение небес,

      в конце пути впадающее в море,

      как жизнь в конце концов впадает в смерть,

      не прекращая своего теченья

      и не давая дважды войти в неё.

      Сидя на небесном берегу,

      пересыпаю мысли, как песок,

      следя за поплавком и рыбьим плеском,

      за отраженьем человеческих фигурок

      в пространстве проплывающего неба

      и узнаю себя в одной из них,

      и парус облака меня уносит в море,

      а на тепле примятой мной травы,

      своим теплом притягивая солнце,

      мой сын перебирает в пальцах вечность.

      Осколки геометрии любви

      уже не ранят душу,

      не тревожат,

      не вызывают в памяти ту ложь,

      которая была превыше истин

      и столько заставляла говорить

      прекрасных слов —

      мороз по коже,

      на самом деле бывших

      лишь художественным свистом.

      Попробуешь теперь,

      а с губ слетают

      простые незатейливые звуки,

      обычные слова,

      слова и только.

      Прошло шальное время токованья,

      перетолковыванья тела на язык

      судьбы,

      предназначения,

      поруки.

      Пришла пора принять

      скупой язык неброского старанья,

      когда ладонь срастается с лотком

      и жизнь через песок минут струится,

      неспешно намывая день за днём,

      крупицу за крупицей,

      за граном гран

      всё то, о чём себе так вдохновенно лгал.

      А от заката тянет духом пряным,

      и молча тянутся распахнутые руки

      над океаном времени.

      Говорят, что на том свете будет тем меньше мучений,

      чем больше принял на этом.

      Может быть, это и правда.

      А может быть – нет.

      Оттуда ещё никто не вернулся.

      Два года назад, когда ей шёл девяносто четвёртый,

      она сказала: «Вы за меня молитесь плохо —

      я зажилась, мне давно пора умереть,

      а я