Джон Лоу. Игрок в тени короны. Уильям Гаррисон Эйнсворт
самой постыдной чертой в поведении приверженцев герцога было убеждение, что регентство лишь шаг к высшей власти: Филиппу ведь не будет стоить большого труда освободиться от последнего хрупкого обломка, после того как он устранил столько препятствий на пути к престолу! Некоторые из них, без сомнения, уже заранее рассчитывали на прибавки к жалованью, которые проистекут от их соучастия в этом ужасном преступлении. Главные правительственные должности, конечно, были распределены между сторонниками Филиппа. Произошла важная перемена в управлении. Не стало государственных секретарей, все правительство сосредоточилось в шести советах, начальники которых стали членами главного совета регента: они и делали доклады, и выносили решения. Разумеется, регент председательствовал в главном совете, но так как этот совет до некоторой степени надзирал за ним, то он уже не мог справедливо воскликнуть, как дядя, «L’état c’est moi»[3]! Выступили личные приятели Филиппа и участники его позорных пиров – единственно за свои приятные качества да за полное равнодушие к благопристойности. Филипп называл их своими «висельниками»{45}, так как они-де готовы были повеситься за него, а по мнению всякого порядочного человека, эти люди заслуживали такого прозвища за свои пороки. Более важные из них были рассованы по различным советам, другие заняли места при дворе, но никто в действительности не имел никакого влияния на регента. Главарями «висельников» были герцоги Брольи, Брака и Бирон, вместе с Канильяком, двоюродным братом предводителя мушкетеров – четверо очень красивых молодых людей, но отпетых негодяев. Самыми красивыми женщинами при дворе регента, бесспорно, были три его дочери: герцогини Берри, Шартр и Валуа. Первая из них жила, как королева, в Люксембургском дворце и пользовалась неограниченным влиянием на своего отца. Но кроме этих трех прекрасных герцогинь, вольность поведения которых давала повод к возникновению бесконечных скандалов, при дворе была целая толпа знатных дам редкой красоты. Некоторых из них считали участницами ночных пиров Филиппа, так что едва ли какая из них ускользнула от клеветы. Словом, при порочном дворе регента, где осмеивали приличия и нравственность, где порок гордо поднимал голову, трудно было найти женщину с незапятнанным именем, так же, как и отыскать честного мужчину. Так как мы уже сравнивали Орлеана с Карлом II, то было бы несправедливостью по отношению к последнему не заявить, что первый дошел до такой бездны разврата, от которой отступил бы второй, и что французский двор далеко превзошел английский в порочности.
Когда Филипп принимал регентство, ему только что исполнилось сорок лет, но он казался старше: на его лице читались следы распущенной жизни. Кроме того, вследствие ушиба он почти ослеп на один глаз. Но лицо его все еще имело приятное выражение, а обращение было до того приветливо, что всякий оказавшийся в его присутствии бывал очарован. В часы пиршеств в обществе своих «висельников» он отбрасывал всякий этикет и стеснения и казался только хорошим
«Государство – это я!» (фр.)
В оригинале Roue – собственно колесованный, но значит также и развратник. По созвучию, сюда подходит русское слово «повеса», «висельник»: тут сохраняется и двусмысленность.