Инфанта (Анна Ягеллонка). Юзеф Крашевский
уже собирался окрикнуть, чтобы не прерывали пану отдых, когда, увидев старосту, поднял заслону и быстро впустил его, не спрашивая.
В комнате также было очень темно, только в уголке горела заслонённая маленькая лампа, а что окно не было полностью закрыто, пламя её двигалось и мигало.
В глубине на широком низком ложе, зашторенном алым балдахином, отдыхал король, болезненно дремля и грезя, весь в ткани, только с ногами, покрытыми шёлковым одеялом.
Жёлтое, похудевшее лицо его виднелось, лежащее на белых подушках, с закрытыми глазами. Руки белые, костлявые, держал сложенными на груди.
Несмотря на то, что староста старался войти как можно тише, Сигизмунд Август услышал или почувствовал его прибытие, медленно тяжело поднялись веки и задвигались бледные губы.
Горницкий, взволнованный видом умирающего, стоял как вкопанный и его глаза увлажнились.
Мгновение продолжалось молчание, с ложа послышался слабый голос.
– А, это ты… наконец-то… я ждал…
Одна рука с трудом немного поднялась и сделала знак, чтобы он подошёл. Послушный Горницкий медленно приблизился на цыпочках.
Глаза короля, которые были впалыми, поднялись к нему и уста дрогнули.
Староста, так давно и хорошо знавший короля и видевший его в разных расположениях духа, был испуган переменой его лица.
Было это всегда то же самое, серьёзное, ягелонское лицо, облачённое какой-то вечной грустью, но сейчас, приближающаяся смерть придавала ему торжественное выражение, ещё более величественное и важное.
Это не был уже человек, живущий на земле и занятый земными делами, но духом частично в ином мире.
Староста ни одного вопроса задать ему уже не смел, стоял, с болью в душе всматриваясь в него, и заломил руки.
Было слышно тяжёлое дыхание в груди и хрип.
Несколько раз веки немного подвигались и упали.
– Конец, конец приближается, – отозвался он потихоньку после долгого периода ожидания. – Я жил слишком долго, слишком долго, страдал много… оставляю вас сиротами.
Горницкий еле мог подавить плач, который, несмотря на мужество, наполнял его грудь и глаза.
– Милостивый пане, – сказал он, – живите, Бог милостив, здоровье к вам вернётся.
На устах короля была видна как бы незаконченная усмешка.
– Ни для себя, ни для вас этого не желаю, – промолвил он крайне тихим голосом. – Я боролся напрасно, с долей бороться напрасно, никто своей участи не избежит.
Король остановился, словно ему не хватало дыхания, поглядел на Горницкого и шептал снова:
– Вся жизнь, вся стоит предо мной как развёрнутая карта. Вижу её перед собой. Полоса предназначений. У колыбели мать, да, мать, которая должна была быть моим гонителем и недругом моего счастья. Отец, любящий и суровый… льстецы и женщины… а! эти женщины, эти соколы, которые отравили мою жизнь. Из-за них гибну! а я так их любил!
Он замолчал снова.
Горницкий хотел остановить его, и шепнул, что разговор раздражает и утомляет его.
Август,