День матери. Роман. Сергей Кубрин
свинячьей харе. Ты такая потому что мразь, Гнусов.
Я разливаю, пью, а Гнусов не пьет – слушает.
– Так вот слушай. Знал бы ты, как давно я хочу начистить твое лицо. Да только работаем вместе. Ты настолько мерзкий, что даже фамилия у тебя какая-то гнусавая! Так вот, Гнусеныш, ты меня извини, но прямо сейчас я буду с тобой драться.
Я выпиваю еще. Следом снова накидываю для окончательной свободы.
Гнусов до конца не понимает, серьезен ли я: то полыбится, то нахмурится. Но я серьезен, насколько может мне это позволить алкоголь.
– Бей! Давай! Заслужил!
Я не верю Гнусову, ни одному слову, но хватануть по роже он обязан. Какой бы ни была моя Катя, никто не может обидеть ее. Тем более сейчас.
– Думаешь, я тебе поверю? – встаю из-за стола. – Думаешь, я бы ничего не знал, – прокидываю контрольную. – Хочешь сказать, ты такой охрененный, – и вот уже готов кинуться в драку.
Но тут Гнусов сам толкает меня в грудь – даже не толкает, а как-то трогает что ли с напором. Я теряю равновесие, держусь за край стола, приседаю.
– Не быкуй, братуха, загнался что-то.
Он кидает деньги на стол, смотрит долго-долго и молчит. Как на дерьмо паршивое смотрит, даже щурится, носом пошмыгивает, словно и впрямь чем-то воняю. А молчит, будто говорить не умеет вовсе.
– Пшел отсюда.
Целехонький, уходит он, оставляя меня на растерзание всесильной водки. Странная темнота густится у потолка, заполняя слабый без того свет натиском графитовой вуали, и так страшно, что лучше сдохнуть, чем ждать, ну, когда уже, в самом деле, проступит вечный космос.
4
Гриша все-таки спросил о матери. Промолчать бы, вроде не услышал, но сын повторил:
– Мама ведь прилетит?
Он смотрел на меня, выпучив глаза (ее глаза), карие-карие, с едва прозревающими пузырьками слез – попробуй сказать правду, как лопнет пленка и прорвется, наконец, уже не детская, а настоящая мужская слабость.
Откуда ей прилетать. Если бы я знал, сынок, где сейчас мама, разве стоял здесь, да бросил бы все – и тебя бы бросил – лишь хватануть и утащить обратно.
Что мне оставалось делать, зачем-то я ответил: «Обязательно».
Гриша кивнул, сглотнув непосильную тяжесть, застрявшую в горле. Скажи ему, попробуй, и жизнь вдруг остановится: рухнет внутри та самая сила, что держит и ведет, как спиленное дерево громыхнет о землю глухим безразличным стуком, переломав засохшие ветки. Останется холодная пустота, жить с которой можно, знать бы только как.
Поэтому я повторил: «Обязательно, Гриша. Даже не сомневайся. Наша мама обязательно прилетит».
В какой-то момент я потерял контроль, опьянел этой детской надеждой и тоской и, впав в известное безумство, буквально прокричал: «Она прилетит, честное слово, вот увидишь».
Я хватил Гришу за плечо, тот испуганно уставился – что ты, папа, а я кричу, как дурак, сам пытаясь поверить в невозможное:
– Гриша, слышишь! Мама тебя любит! Помни об этом! Она прилетит!
Я не знаю, верит ли мне Гриша.