Собрание сочинений. Том 2. Проза. Илья Кормильцев
где никого нет, все сказки рассказываются самому себе и о себе самом. Тот, кто обладает памятью, знает, что все сказанное было сказано им же.
Зачем?
В страшном темном лесу кто не начинает петь? А чаще кричать… Зачем все это, когда кругом нет никого – ни духов корней, ни ангелов небес? Кого можно испугать своим пением? Умники полагают, что песни страшат Чужого. Но мне известно, что мы поем для того, чтобы прогнать из темноты самих себя. Я себя всяким видел, и таким тоже – с рогами и копытами. Даже зеркала бывают кривыми, а о глазах и говорить не стоит. Самое любимое пение узника этой комнаты – скрип пера по бумаге. Под него можно и впрямь поверить, что кроме тебя есть еще кто-то.
Казнь гребца
Когда я стоял с веревкой на шее и смотрел, как торжествуют лица моих отражений, я видел то, чего они просто не могли видеть. Потому что я стоял к страшным скалам лицом. Я всегда стою лицом к тому, что существует. Мне это дается легко, ведь за моей спиной такая пустота, что в ней даже и пустоты-то нет. Как смешно умирать! Как мало облегчения доставит моя смерть этой живой падали в час ее собственной смерти. Нет никаких казней – одни только самоубийства.
Задание выполнено
Ваше Величество, я сделал то, о чем Вы меня так просили. Не скрою, это было нелегко. Смешные человечки, они бились как львы. Но я пару раз обнажил клинок, и сеть в наших руках. Пощупаем ее вместе, слепец! На ощупь – одна пенька. Я бы мог Вам подтвердить, что и глазам ничего не видно, но Ваше Величество глухи, как пень, так что придется поверить на ощупь.
У меня такое ощущение, что они нас за дураков держат. Дурят нам голову своим странным промыслом. А может, им все-таки известно что-то такое, чего мы не ведаем? Что же, нет ничего невозможного. Они просто смотрят не в те зеркала, в которые смотрим мы, и для них нет разницы между моим зрачком и Вашим бельмом.
Мысли изнутри-волосатого
Пуфф, как хорошо и сытно в брюхе! Долго я растил эту шерсть, впитывал в нее космическую стужу, дикую вьюгу, хвойные запахи зимы. Вот она, вся моя жизнь – у меня в брюхе! Теперь, когда снаружи тепло, я питаюсь плодами своих лишений, уловом моего терпения. Проходил здесь один тип с зеркальным блеском в глазах, говорил, что зима еще вернется. Да откуда же ей вернуться, когда теперь так тепло? А если и вернется, так я на нее плевал. Брюхо у меня набито шерстью опыта – это меня завсегда спасает. Отца и матери я не помню, может их у меня и не было. Мы историй не пишем, а живем по простой нашей народной мудрости. Не такие мы дураки, чтобы мереть как мухи. Откуда же нас тогда так много?
Кишки обвивают сталь
Признаюсь тебе, Боальд, что выдумал я тебя. И все остальное я тоже выдумал. Выдумал, стоя спиной к зеркалу. Только вот копье это меня смущает. Слишком уж оно настоящее. И боль такая, какую не придумаешь. Может, она-то все же стоит за зеркальной стеной? Может, она-то и заковывает нас на заре нашей жизни в хрустальные шары, а потом из них и освобождает? Или я снова ошибаюсь? Может, плоть моя прободена длинным тонким осколком