Коллекционер. Джон Фаулз
но я сказал это вовсе не саркастически. Рассказал ей, что мой отец пил, и про мать тоже.
– Мой отец – человек слабый, безвольный, хоть я его очень люблю. Знаете, что он мне как-то сказал? Сказал, не могу понять, как у таких плохих родителей могли вырасти такие чудесные дочки. На самом деле он, конечно, имел в виду сестру, а не меня. Она по-настоящему умная и способная.
Это вы по-настоящему умная и способная. Ведь это вы получили повышенную стипендию.
– Я просто хороший рисовальщик, – говорит. – Я могла бы стать способным художником, но великий художник из меня никогда не выйдет. Во всяком случае, я так считаю.
Кто может сказать наверняка?
– Я недостаточно эгоцентрична. Я – женщина, мне нужна опора.
Не знаю, с чего вдруг, резко изменила тему разговора. Спрашивает:
– Может, вы – гомик?
Конечно нет, говорю и, конечно, краснею.
– Ничего позорного в этом нет. Даже среди очень хороших людей есть гомосексуалисты. – Потом говорит: – Вы хотите, чтобы я была вам опорой. Я чувствую. Думаю, это связано с вашей матерью. Наверное, во мне вы ищете свою мать.
Не верю в эту чепуху, отвечаю.
– Мы не сможем быть вместе. Ничего не получится. Нам обоим нужна опора.
Вы могли бы опереться на меня… В смысле финансов.
– А вы на меня – во всем остальном? Не дай бог! – Потом: – Ну вот, – говорит и протягивает рисунок.
Здорово получилось, я здорово удивился, до того похоже. На портрете я выглядел вроде как-то достойнее, красивее, чем в жизни.
Не сочли бы вы возможным продать это? – спрашиваю.
– Не думала, но, пожалуй, соглашусь. Двести гиней[49].
Хорошо.
Опять быстро на меня взглянула.
– И вы бы заплатили за это двести гиней?
Да. Ведь это вы нарисовали.
– Отдайте.
Я отдал ей портрет и опомниться не успел, смотрю, она пытается его разорвать.
Пожалуйста, не надо, говорю.
Она остановилась, но портрет уже был надорван.
– Это же плохо, очень плохо, ужасно! – И вдруг бросила рисунок мне: – Держите! Положите в ящик, вместе с бабочками!
Когда я в следующий раз поехал в Луис, купил ей еще пластинок, все, что мог найти с музыкой Моцарта, вроде он ей очень нравился.
В другой раз она нарисовала вазу с фруктами. Раз десять нарисовала. Потом все это развесила на ширме и попросила, чтоб я выбрал самый лучший рисунок. Я сказал, мол, все они красивые, но она настаивала, и я выбрал один, наудачу.
– Этот самый плохой, – говорит. – Это ученическая работа, и ученик начинающий, хотя и не без способностей. Но один из этюдов получился. Я знаю, хорошо получился. В тыщу раз лучше, чем все остальные. Если с трех попыток угадаете, получите его в подарок, когда я отсюда выйду. Если выйду. Если не угадаете, придется вам заплатить десять гиней.
Ну, я вроде не заметил издевки и сделал три попытки, но все три мимо. Тот, который она сочла таким хорошим, мне показался и наполовину незаконченным, нельзя было разобрать, что там за фрукты, и ваза кривая.
– Здесь я только пыталась сказать что-то об этих