В снегах Аляски. Мятежные души. Л. Рукетт
домой, где все твердит об отсутствии любимого существа, – его стул, его стакан, его нож, его ружье на стене, отныне ненужное?
О чем мечтает она? Смотрят ли ее глаза, ничего не видя, или они прикованы к далекой точке, к несбыточной мечте?
Почему мою голову осенила нелепая мысль, что расширенные зрачки ее, точно загипнотизированные, видят в комнате только трехгранную маленькую рану на шее того, кто был ее мужем?
– Темпест, старый товарищ, что ты крутишься, как собака богача в общественном саду? Сиди спокойно, черт побери! Используй лучше свой отдых, отдохни.
Мой призыв к благоразумию, как, впрочем, и все призывы к благоразумию, напрасен.
Темпест поднимается, уходит, приходит и направляется к своим товарищам, которые грызут своими крепкими челюстями брошенные им куски мороженой тюленины. Странное явление – Темпест, мой лидер[6], не пытается отнять у них добычу… Он вертится, волнуется, приподнимает морду, точно вдыхая воздух, настораживает попеременно то левое ухо, то правое, а то и оба вместе, затем возвращается ко мне и, сев на задние лапы, воет, открыв пасть.
Я вытираю куском хлеба мою алюминиевую тарелку.
– Вот, возьми, – говорю я ему, протягивая руку.
Темпест отворачивает голову – он отказывается от моего угощения и снова воет. Вдруг он бросается к своим товарищам, кончающим еду, и кусает их за лапы. В страхе животные разбегаются. Он призывает их голосом, четким, как команда. Послушные собаки сразу сбегаются. Он становится головным, и мой батальон пускается в путь. Короткий лай, и вся команда останавливается перед нагруженными санями, оставленными мною час тому назад в сосновой рощице, состоящей из жалких низкорослых деревьев, затерянных в полярной пустыне.
Темпест покидает послушных собак и приближается ко мне. На этот раз он не лает. Он смотрит на меня. Я читаю в его глазах, как в книге, а глаза его мне говорят: «Ну, чего же ты ждешь? Разве ты не видишь, что мы готовы? Пора в путь, торопись!..»
– Темпест, старина, ты с ума спятил. Ведь мы только что приехали, а ты уже хочешь ехать дальше. Сани основательно перегружены, переход был тяжелый, и братья твои устали. Не все обладают такими стальными лапами, как ты. За эти восемь дней, что мы в пути, у меня самого уже болят ребра, а здесь тепло и ветер не дует. Терпение! Иногда время терпит, а иногда – нет, как говорят в Лангедоке, но тебе непонятен язык моих предков, а потому оставь меня в покое.
Речь эта, сопровождаемая легким шлепком, не удовлетворяет моего друга. Тем не менее он чувствителен к тому, что принимает за ласку. Он подходит ко мне и бодает меня, словно баран, своей крепкой головой…
«Ничего не поделаешь, мне приходится тебе повиноваться, но ты, право, невыносим!»
Порывистым жестом я закрываю свой нож, который при этом щелкает. Он понял сигнал. Он гордится, что заставил меня послушаться его. Он прыгает и лает, закрутив хвост, как поросенок… Проклиная свое малодушие, я прячу тарелку, вымыв ее предварительно горстью снега, и увязываю дорожный мешок.
– Итак, в дорогу, раз ты того
Вожак в упряжке.