Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait. Михаил Герман
уголок назывался «Сказка», он напоминал кадры из фильма «Василиса Прекрасная», там я словно возвращался в довоенное защищенное детство, какое-то собственное «Лукоморье».
Но дети в лагере, конечно, мало грустили. Жили не голодно, играли и веселились. Одна из «прикрепленных мам», актриса, организовала отличный «джаз». Тогда это слово под запрет не попало, да и был-то не джаз, а веселый хор с физкультурно-балетными интермедиями. Но в нем пели – a capella, разумеется, – и новые тогда военные песни, там я услышал (радио ведь не было) и «Прощай, любимый город», и «Землянку», и «Огонек».
Об этой песне – особо. Вскоре после ее появления сочинили и пели в поездах народный вариант:
Не успел за туманами догореть огонек,
На пороге у девушки уж другой паренек,
С золотыми погонами, с папиросой в руках
И счастливой улыбкою на красивых губах.
Сегодняшнему читателю нужен комментарий. «С золотыми» (не защитными) погонами – тыловик! И еще с папиросой, доступной только офицерам в чинах, интендантам, ловким приспособленцам, остальные-то «сворачивали» из махры и газеты. В одной строчке – убийственный набор отрицательных качеств.
Не прошло и полмесяца, парень шлет письмецо:
«Оторвало мне ножечку и побило лицо.
Если любишь по-прежнему и горит огонек,
Приезжай, забери меня в мой родной городок».
И подруга далекая парню пишет ответ:
«Я с другим уже встретилась, и любви больше нет.
Ковыляй потихонечку, про меня позабудь.
К счастью, вырастет ножечка, проживешь как-нибудь».
Разумеется, в песне боец возвращался героем, целым и невредимым, предательница была посрамлена, но при всей наивности был в этом горький эпос, полный надежд и далекий от барабанного патриотизма.
Самым счастливым событием эвакуационной жизни стал переезд с мамой из лагерной палаты, где жили человек тридцать детей разных полов и возрастов, «на частную квартиру». Сначала это была комнатушка на двух мам и двух их детей – и то почиталось и ощущалось подарком судьбы. А потом и два закутка (мы называли их «комнаты») на втором этаже старой школы – не на пригорке, а в нижней части деревни. Дом дряхлый, комнаты выходили в огромный коридор, зимой там был мороз, как на улице, – между старыми бревнами и досками щели с ладонь, уборная («жан»), естественно, во дворе; в холода, однако, маленьких на улицу не выгоняли, спасались кто как мог.
Детей, которым удавалось жить с мамами – будь то угол в избе или, как у нас, комнатка в казенном помещении – и которые, естественно, продолжали числиться и столоваться в лагере, называли милым именем «домушники». Видимо, классический уголовный смысл этого понятия тогда не был широко известен, и никаких ассоциаций оно не вызывало. Обед выдавался в лагере, я каждый день ходил на кухню с котелком для супа, на который ставилась большая пиала (почему-то распространенная посуда в Чёрной) для второго. Голодным я не бывал (недоедала, конечно,