Разин Степан. Том 2. Алексей Чапыгин
воздух пестрым, горели плошки. Убранные в блестки, с нежными лицами, как девчонки, в голубых с золотом шелковых чалмах, увешанные позвонками, с бубнами в руках, руки голы до плеч и украшены браслетами – кругом фонтана плясали мальчики лет тринадцати-четырнадцати. На поясах у них вместо штанов висели перья голубые, желтые, с блестками мишуры.
Смуглые ноги, стройные, как девичьи, не уставая мелькали, и все больше и больше казалось, что танцуют девочки. Дым кальяна медленно густел, отливая свинцом, уплывал, гонимый прохладой фонтана за решетку в черную даль.
– Винца ба, Аким Митрич!
– Оно ништо, ладно винца, только по моему наряду, того и гляди, не дадут.
– Дадут, крашеные черти!
– Наши московиты хуже их, Гаврюшка!
– А все ж таки худ-лих, да свой!..
Потребовали кувшин вина. Хозяин от входа долго глядел на московских, потом махнул рукой. Мальчик, ставя вино, сказал:
– Хозяин спрашивает: оба гяуры или кто из вас правоверный?
– Скажи, бача, московиты! Вот он пойдет в Мекку, станет правоверным, – рыжий указал на приятеля, а по-русски сказал: – И пошто ты, Аким Митрич, вырядился тезиком?
– Дело мое…
– Поедем в Москву, придется киндяк таскать?
– Таскай! Мне и в шалах с чалмой ладно.
– О родном соскучил, ой, ладно ли?
– Чуй, крысий зор? Будто не знаешь, что, явясь в Москву, я прямо попаду на Иванову, на козло к Грановитой палате, и царь с окошка будет зреть мою задницу! Велик почет царя видеть, да только глазами, не задом… Здесь вольно: какую веру хошь исповедать, запрету нет, книгу чти, какая на глаза пала. А в Москве?
– Да… не божественно чтешь, гляди, еретиком ославят и… сожгут…
– Здесь же будь шахсевеном[30], в вере справляй намаз, ведай две-три суры из Корана, и не надо всякому черту поклоны бить…
– А тут на стрету шаху не пошел, на майдане брюхо вспорют и собакам кинут!
– Будь шахсевеном, сказал я, выйди раз-два в год – пошто не выйти, даже людей поглядеть?
– Каково живешь-то, Акимушко?
Бывший дьяк размяк от вина, но еще не доверял подьячему.
– Ты, Гаврюшка, здесь не по сыску ли? Боярин Пушкин хитер, как сатана, не гляди, что видом медведь: бойких служилых в сыск прибирает, а нынче время такое, что сыщики плодятся!
– Не, я с тайным приказом, учет веду государевым товарам…
– Не терплю сыщиков! Сыщик едино, что и баба лиходельница, блудом промышляет, противу того сыщик.
Бывший дьяк не заметил, что рыжий поморщился.
– Живу ладно. Дьяческая грамота здесь не надобна. Я промышляю ясырем. Пойдем коли до меня?
– Ой, друг, пойдем! – вскинулся рыжий.
Черный воздух бороздили мелкие молнии, будто в воздухе висели серебряные неводы: везде летали крупныe светляки. Пошли мимо каф и лавок. На шаховом майдане горели плошки и факелы, копошились бородатые люди; иные посыпали песком и щебнем майдан, а кто поливал из ведер майдан водой – трамбовали.
– То от конского праху?
– Да… без пыли чтоб. Выйдет, должно, тут шах теши всякие творить, тогда робят из каф созовут
Любящим шаха.