Тетради 2014 года. Александр Петрушкин

      На высоте, в единственном числе,

      как выход в тесноту своих вагонов,

      стоящий проводник, что помнит тень

      пасущихся навстречу перегонов,

      торчащих, как коровы в черепах

      камней голодных – с холода и мраза,

      мерцает словно ужас, а не страх,

      посередине космоса и глаза.

      На вылете из зрения – на миг

      он ощутил, что катится лавиной

      в него исправной жизни механизм,

      которая то кажется невинной,

      то длинной, как финальный ангел, то

      замедленной, как хромосомы в кадры

      сложившись, переходят не на вой,

      на умолчанье голоса. Покаты

      бока дыханья тёмного его —

      он, показавшись зрению, вернётся

      в своё – что несущественно – житьё

      среди руин письма на дне колодца,

      на высоту, которая внизу

      не чует дна, проваливаясь выше

      пока летит не контур в пустоту

      а тёплое ведро – безвидно хныча.

      Он взял с собой назойливых синиц,

      которые с бумагой подгорают,

      пока что их двухкамерные рты —

      в рой медных пчёл воткнувшись

      – в стыд истают,

      пока здесь существует лишь пока,

      смахнувши слепоту в хрустящий хворост —

      гремит, несясь внутри себя – река

      горизонтальная, как изморозь,

      теперь уже не бойся

      осы, летящей из проводника,

      сужающего саранчу до ямы

      которая привыкла дурковать

      на языке неведомом базлая.

      когда её промоченный язык

      ты выучишь – теперь, а не однажды —

      на высоте своей застыв в кирдык —

      как проводник от той и к этой жажде.

      На высоте – единственным числом —

      теперь без имени – прозрачным горлом – снова

      задвигаешь – змеиным языком

      порезавшись о спрятанное слово.

      Не в перспективу, а скорей в экран

      воткнулся ангел темноты, в стакан

      пластмассовый и земляной, как боже-

      спасименя, как в живота силки

      свет накрошила дева через кожу,

      с которым под руки однажды полетит.

      Без изумления здесь на неё глядят

      подростки, что разучивают взгляд —

      когда вращаются кошачьи их зрачки —

      во снах непреднамеренно легки,

      и успевают погремушки птиц

      стать оттиском озвученным тоски,

      когда не-ангелы, которых вовсе нет

      перелетают из своих тенет,

      махнувшись и причинами, и местом,

      скороговоркой замкнутой во рту

      со всей смолой, с пейзажем, и суфлёром,

      свою не принимают правоту —

      пока вода внутри себя плывёт,

      как утка, что садится на живот

      плаценту тонкую перерубая клювом

      светящимся внутри, как эхолот

      всё то, что с ними здесь произойдёт,

      там бабочка пронумерует чудом.

      Плывя по рёбрам виснущим, как страх,

      она изобретает новый прах

      и деву, крошки света, и попавших

      в свои силки, как бронзовая тень

      эфирных струн, двух ангелов, что зюзю

      пинали под окошком целый день.

      И то, что здесь потом произойдёт

      их не касается – втыкается как хронос

      в розетку, что стоит, открытым ртом

      съедая кожи и стакана полость,

      как утка, что внутри воды плывёт,

      себе вскрывая – за мальком – живот,

      чтоб на гнездовье наклевать в нём хворост.

      И нереален стыд детей, когда во мне

      они калитку открывают тьме,

      пока бегут, и – стрекоча в стрекозах —

      доят теней осыпавшихся воздух,

      и разминают слепоту в окне —

      перевернувшись камнем на морозе

      выводят мертвецов под руки в не.

      Ты не почуешь этого стыда,

      когда они оттуда