Тетради 2014 года. Александр Петрушкин

      И грубое пятно песка на платье,

      на береге прозрачном без вины

      растёт, как дерево, и тянется обратно —

      за тенью лески – вдоль её спины,

      когда грядут крещенские морозы

      и кровь твердеет, осознав что кровь

      ей имя, цифра, код бинарный, доза

      и сада инфернального любовь.

      И грубое пятно из тёплой глины

      в котором бьются птица, прорубь, глаз —

      в воде холодной плещется, как окунь,

      однажды проглотивший с жаждой нас.

      И мы плывем внутри его, как пятна

      полопавшихся в небо комаров —

      чтобы вернуться в эту кровь обратно,

      на капилляры хрупкие зрачков,

      как альвеолы, что уже без лёгких

      стремятся в птице видеть и дышать,

      как рыбаки, покинутые лодкой,

      вдоль за водой её по дну спешат

      как тащит скарб свой то цыган, то плотник,

      то тот, который вовсе без пятна,

      то мягкое пятно на гулкой плоти,

      то гул без тела – в чём его вина? —

      то рыбья кость, что отрастила жабру

      и с ней плывёт по воздуху, чтоб в нём

      из голоса – росло лишь вдовье мясо —

      поймав то голос, то его пятно —

      как чайка, плавники свои профукав,

      играет в шашки с резаной водой,

      своей бумаги разжигая угол,

      чтоб деревом к себе же встать спиной,

      чтоб мир качался там, где эти пятна

      не обретают плотности иной,

      чем грубое пятно в песке без платья —

      то в ширину, то всей своей длиной.

      Записывая текст, зима смердит.

      Надув живот пустой свой для аборта,

      надкусанное яблоко дрожит

      и ждёт – как текст зимы – ещё чего-то.

      Его воткнут как в кроличью нору,

      хоры правы всегда до половины,

      до декабря, до херовой земли

      и – до блевоты в алкоголь – невинны.

      О, текст зимы (точнее, декабря,

      точнее, Зины с правого подъезда

      точнее, схроны, где не умирать

      мы учимся, записывая текст их.

      Вокруг – ни живы, ни мертвы —

      в засовах бродят двойники

      и, собирая свет в живот

      живой – несут перед собой,

      жуют беременность свою,

      в полёты смертных птиц сминают,

      и оказавшийся в раю

      мой черновик пылает с краю.

      Пылает с краю – изнутри

      и, языком его касаясь —

      мой недоверчивый двойник,

      порхает по границе лая.

      Окрестных каменных собак

      щекотку ощущая в горле,

      он ждёт когда, как рыба, я

      здесь