Что вдруг. Статьи о русской литературе прошлого века. Роман Тименчик
кто сюда попал,
Просто пес бродячий!
Но в том гордость,
Но в том честь,
Чтоб в подвал пролезть.
Хау! хау!61
Да, «в подвал пролезть» – дело трудное. Не все имели доступ сюда.
Отъявленные «фармацевты»62 не пользовались правом входа в «Собаку».
Кто же такие «фармацевты»? Это все те, кого не впускали в «подвал».
Кто же определял это «право»? Кто дал эту кличку всем тем людям, которые не могли попасть в «подвал», туда,
где бродяжки снуют
и глинтвейн они пьют,
прославляя собачью обитель,
где главным украшением был
камин, что поставил Фомин63,
и где Данчик, кто Кранц64,
продает померанц.
и где «Пронин Борис вдохновитель».
С Пронина-то все и началось – он мозг и сердце кабачка. Ему принадлежала «великая идея»65.
«Ты понимаешь, – кричал он вдохновенно, – это будет изумительно, неповторимо, чудесно… иметь приют для богемцев – и чтоб ни один фармацевт не переступал порога…»
«Фармацевт» – это понятие, прямо противоположное понятию «богемец», то есть это не художник, не артист, не музыкант, не поэт. Это – обыватель.
Кто же такой был сам Борис Пронин?
По своему «официальному положению» он был то, что теперь называется «театральный работник». Одно время он служил у Веры Федоровны Коммиссаржевской, потом он был сценаристом в Александринском театре, когда там подвизался Мейерхольд, имел какое-то отношение к «старинному театру», когда он помещался в Соляном городке и там шли спектакли под руководством Миклашевского, Евреинова и Остен-Дризена66.
Я увидела Пронина в первый раз в год основания «Собаки», 1912 г. Ему было тогда лет под 40, но больше 23-х ему нельзя было дать; по невероятной возбудимости и экспансивности это был совершенный ребенок. Таким ребенком он оставался всю жизнь. Я его встречала и после революции, лет за десять до войны.
Он говорил мне: «Мне иногда приходят в голову гениальные мысли. Это надо ценить! Вера Федоровна (Коммиссаржевская) поступала очень умно – она мне платила жалованье и надеялась, что я что-нибудь создам.
Вот и теперь какой-нибудь театр должен был бы мне платить, ну, немного – скажем, рублей 250–300; пусть платит месяц, два, год, два года, может быть, на третий год мне придет в голову гениальная мысль, и я оправдаю все расходы».
– А если не придет? – спрашиваю я его.
– Надо рискнуть! – совершенно серьезно отвечал Пронин. – «Служить» я не могу, ходить изо дня в день на службу!
Ну, помилуй! Я же не какой-нибудь фармацевт.
Он и тогда (году в 32-35-м) выглядел необыкновенно моложавым, хотя ему было за 60.
Красивое тонкое лицо с копной темно-русых волос, среднего роста, с юношески стройной фигурой, порывистыми движениями, весь какой-то легкий, он ни мгновенья не оставался в покое: бегал по комнате, встряхивая волосами, жестикулировал, громко, заливисто, по-детски хохотал; с ним случалось и такое: вдруг, посреди шумного разговора, смеха, вдохновенных восклицаний, он внезапно замолкал.
«Тише,