Тихая Химера. Светлячок. Очень маленькое созвездие – 2. Ольга Апреликова
несколько секунд не дышал, потом вдохнул это все огромное, золотое, живое, и захлебнулся от радостного изумления. Живой воздух. И свет живой. Снова зажмурился, изумленно любуясь веселящимися в ресницах радужными крошками света, потом не выдержал и вскочил, даже не вспомнив о слабых непослушных ногах, и сквозь до потолка налитую этим живым светом комнату бесшумно подбежал к распахнутому окну.
Сколько света! Везде свет, и он листву качает на чем-то этом большом, верхушки не видно, с ветками, пахучем, с каким-то зеленым и острым запахом, и на подоконнике лежит горячим пятном, и вверху свет, и везде, до неба! И водой пахнет разбрызганной, и еще чем-то непонятным. Хорошим.
Такое счастье называется «утро»?
Накануне, поздним вечером, когда они приехали в это место, его, хотя жизнь была сном, качало и лихорадило от чувств, с которыми планета топила в запахах, шуме, пестроте, свете и шевелящемся воздухе. Сколько он прожил в космосе, в идеальной тишине кораблей с их едва циркулирующим воздухом? Когда когг с терминала приземлился в порту и Вильгельм вынес Юма, вдруг само собой получилось, что Юм легко и уверенно сам встал на ноги, с молнией удовольствия всем телом почувствовав огромную твердь материка, как-то блаженно отозвавшуюся в его твердых костях. И на ногах – красные сандалики. Но сразу оторопел от непрерывного плеска непонятных звуков, наплывающих неизвестных запахов, прохлады и какого-то навязчивого, шального свободного воздуха, все время задевающего лицо то теплом, то влагой. И космос остался далеко-далеко, темно-синий, с алым умирающим краем заката. Тоскливо. Но хуже всего было множество людей вокруг, много-много, человек десять, чьи мысли он не мог видеть, что проходили мимо, окружали со всех сторон, уходили в темноту и возвращались, переговаривались, исподтишка изучая его самого. Ужасно.
Ние наконец прилетел откуда-то на небольшом люггере, и, едва он вышел из машины, Юм, ни на кого не глядя, обежал к нему, потянулся, влез на руки и, зажав уши, спрятал лицо внутрь его куртки. Только в маленьком пространстве салона, в котором понятно пахло техникой, чувствуя всем телом стремительное движение люггера и тепло встревоженного Ние, он слегка опомнился. Вильгельм вел, Ние смотрел на Юма. Он в самом деле очень встревожен. Юм извинился:
– Я забыл, что всего так много… Разного.
Пока они летели, он, хоть и слез с коленей Ние, чтобы смотреть вниз, все равно держался за руку. Расспрашивал, что видит: эта светлая, переливающаяся блеском, кривая плоская дуга, в которой оранжево отражается закат – река, кубики и кнопочки с огоньками – дома, а эти продолговатые бусы, ползущие по блестящей нитке – грузовой поезд на монорельсе. Плохо видно, темнеет… Огоньки далеко внизу в черной тьме… Планета. Вот. И он – на планете. Почти уже – на грунте. И он ходил только что там в порту по грунту. Сам. Ногами. Вот этими, в красных сандаликах. Планета…
Всплывало что-то изнутри, что-то не космическое, а живое, синее, огромное,