Сказание о Джэнкире. Софрон Данилов
или приблизительно так. Взгляд на небо предполагал, что и Кэремясов не преминет задрать голову, и тогда, пред ликом небес, можно считать, само собой затеется разговор на равных. Начнется же с естественного в такой ситуации вопроса:
– Не задождит?
Кэремясов отвечал соответственно:
– Не должно бы! Синоптики обещали ясную погоду… Ну, как съездилось, Михаил Яковлевич?
– А вот… – зябко передернув голыми плечами, кивнул на увешанный мокрой амуницией забор. – Холодновато, кажись…
Ну хитер! Кэремясов решил терпеть: «Ладно, пусть потомит его, Кэремясова, если это доставляет удовольствие…» Новости, которые привез Зорин, последние сомнения отпали, должны быть самыми замечательными. Чуял. По походке видел.
На кухне Зорин потянулся к выключателю.
– Не стоит, Михаил Яковлевич. И так видно.
– И то верно. Ведь нам читать не надо. Мимо рта не пронесем, – хозяин принялся варить чай. По-приисковому.
Интонация предстоящей беседы нащупывалась исподволь, неторопливо.
– Уже глубокая ночь, а вы чего-то не спите?
– Сон не идет.
– У молодого небось кровь играет. Когда под боком такая раскрасавица! Я бы от усталости заснул, как мертвый. Гхэ… Гхэ… – закашлялся. Случайно? Или… специально: мол, в ответе он и не нуждается. А факт есть факт.
Кэремясова покоробило. Смутился и оттого – не знал: обидеться или нет. Едва ли Зорин думает, что такими словами опошляет святое. Здесь подобные вещи говорятся как само собой разумеющееся. Мэндэ Семенович не сегодня уловил это. Другое дело, что привыкнуть к подобному тону, тем более принять его, – нет. Душа протестовала!
Зорин, само собой, не придал сказанному никакого скрытого значения, уже и забыл, прокашлявшись.
Дистанция же в предстоящем разговоре тем не менее определялась.
Глядя на сутуловатую спину колдующего с чаем Зорина, Кэремясов помимо воли поймал себя на том, что как бы и раздражился. А ведь такого ощущения сначала не было. В чем же дело? Мелочь, может быть; думать о ней ни к чему бы; но если эта ничтожная мысль свербит мозг: «Неужели Зорин не мог одеться ради гостя? Щеголяет в задрипанных подштанниках! Штанов у него, что ли, не хватает?» В иное время, помнится, помятость директора комбината не вызывала неприязни. Теперь же… И, главное, родилось ощущение как будто невзначай, ни с того ни с сего. Вдобавок что-то бурчит или мурлычет себе под нос – песню, надо думать. А поет он всегда одно и то же: старые приисковые да лагерные.
Кажется, забыв о госте, Зорин и на сей раз бурчал что-то про Колыму.
Что, песни он пришел слушать? Напрасно он это сделал. Суетится, как мальчишка. И правильно, разозлился уже на себя, если за такового и принимает его этот тертый, битый и мрачноватый хозяин тайги. «Пора! Пора уже научиться сдерживать свои детские порывы! Не в первый же раз кидается в объятия, чтобы нарваться на кулак!» Единственно чего сейчас боялся Мэндэ Семенович: завестись. Сдерживал себя. «Все! С этого дня – никаких улыбочек! Никакого панибратства!» Не испарилась и надежда,