Фельдмаршал в бубенцах. Книга вторая. Нина Ягольницер
вдруг с досадливым удивлением ощутил где-то глубоко внутри острый укол обиды. Неужели Пеппо завел новых приятелей?
И пусть мыслишка была пустая, а обида и вовсе ребяческая, но шотландец на миг почувствовал, что прежнее одиночество никуда не исчезло, лишь притупленное наладившимися отношениями с однополчанами.
Пробормотав что-то невнятно-бранное, Годелот вернулся к письму. Сосредоточиться, впрочем, не удавалось. Из головы не шел портрет Пеппо, так неожиданно обнаруженный вчера среди записей доктора Бениньо. Сюда же примешивалась нотка беспокойства – не заметил ли врач того, что документы были переворошены? Годелот складывал их второпях и запросто мог что-то перепутать… Чего доброго, доктор подумает, что шотландец нарочно рылся в его бумагах.
Подросток отложил перо и задумался: а ведь, говоря по правде, именно это и нужно было сделать. Едва ли портрет втиснут в подшивку просто из уважения к автору… Наверняка на вощеную зеленую нить нанизано еще немало интересного. Стало быть, нужно снова постараться остаться в кабинете доктора в одиночестве, и уж теперь Годелот будет знать, что искать.
***
Марцино смертельно тосковал на часах. До шести было далеко, Венеция раскалилась под неистовым летним солнцем, а в переулке, где солдат нес свое бдение, воздух замер густой и тягучей массой.
Денег Марцино так и не добыл, а потому весь мир, от герцогини, сидящей на своих бесполезных грудах золота, и до голубя, вальяжно шагавшего по кромке противоположной крыши, казался солдату ненавистным скопищем насмехающихся над ним ублюдков.
Слева послышались чеканные шаги – Дюваль обходил дом по периметру. Зрелище долговязой фигуры швейцарца только всколыхнуло раздражение: Шарль Дюваль всегда источал столь лучезарное жизнелюбие, что на его фоне Марцино казался себе еще более закоренелым неудачником. Меж тем швейцарец приблизился и, оглядев пустой переулок, остановился подле однополчанина:
– Здоро́во. Ну и пекло, а? – лицо Дюваля, смятое жарой, выражало флегматичную покорность судьбе, – я б за кружку холодной воды душу сейчас продал.
– Отвяжись, Шарль, – пробормотал Марцино, перехватывая мушкет, и снова уставился на голубя, все так же бродившего по краю крыши. Но Дюваль только приподнял брови:
– Э, приятель, ты чего в штыки-то?
Марцино в ответ лишь мрачно вздохнул, и швейцарец шагнул чуть ближе:
– Да на тебе лица нет… Что случилось?
Марцино поморщился. Откровенничать с Дювалем не хотелось, они никогда не были дружны, но накипевшее раздражение само рвалось наружу.
– Да Мак-Рорк, пащененок… Попросил у него с утра взаймы. А тот чуть в лицо не рассмеялся.
Дюваль выглядел озадаченным:
– Взаймы у Мак-Рорка? А много попросил?
– Всего-то десять дукатов, – отрезал Марцино и сплюнул.
Швейцарец широко усмехнулся:
– Тут и я б не утерпел. Десять дукатов! Вот