Окаянный престол. Михаил Крупин
жеребца попрыгали друг за другом Годуновы: отец, мать и братик царевны – все в хлопчатых нательных рубахах. Жеребец закинул странную, как у индейского удава, голову и безрассудно, страстно захохотал, – ударил белыми от полымя подковами в черную землю и полетел. Вот он – как пляшущий пожар терема вдалеке, вот уже – костерок, зовущий из неведомой степи, вот – зыбкая теплая свечка…
Вздрогнув, Ксюша открыла глаза: во мраке рядом действительно тлела свеча – прямо из сна, сквозь какое-то марево с привкусом валерианного ладана.
– Маменька… братец… – позвала Ксюша, после огнистых видений еще не овладев всей дневной памятью.
За шандалом со свечкой лизнул вышивку с жемчугом, мигнул на изумрудах ясный отблеск, качнулась бархатная тень, – над локтями в парче, над столом поднялась человеческая голова.
– Их нет, они уж умерли… – сказал, подходя мягким шагом к царевниной лавочке, он – монах-оборотень – самозванец.
Ксения мигом опомнилась, вскинулась, – удвигалась в ближний угол горенки, перебирая пятками по лавке. Оттуда, страшно глядя над коленками, обтянутыми сарафаном:
– Они не сами умерли, неправда. Ты задушил.
– Я был еще далече. Ваши же бояре расстарались, вот бы кого передушить. Только я дал обет – не умножать скорбь по Руси.
Открыв по голосу Отрепьева, что ей не следовало лжецаревича страшиться изначально, Ксения возненавидела оборотня-друга хуже строжайшего врага. Спрятала выбившуюся прядку за накосник.
– Скорбь, ты не подходи… А вправду ты – Отрепьев? Ты – тот монах, что на Крещенье с ковриком перед моим возком упал? – еще сомневалась в возможностях своей девичьей памяти Ксения.
Инок-расстрига, весь дух которого сладостно вздрогнул, узнав, что для царевны его незабвенна их первая быстрая встреча, уже не мог лицемерить, проникновенно разыгрывать «истинного»… Озирнулся мельком в полутемной, орошенной мяуном и всеми оставленной горнице и тихо, трепетно признал:
– Да, это я… Я шел к тебе с тех самых пор, я взял, освободив от Годуновых, весь наш дикий край… Избавил от родительского ига твою заповедную юность…
Ксюше на миг показалось, что она смотрит какой-то давнишний позабытый сон, как старина странный, как детство неисповедимый, но понятный.
– А ты спросил… О дикой родине не говорю, меня спросил, любо ли мне с тобой спасаться?
– Вот глупенькая, – удивился ласково Отрепьев, – ты ж за семью печатями сидела. Теперь только пришел и спрашиваю: ты не рада? что-нибудь не правильно?
Ксюша покачнула головой по темной шелковой стене. Издалека, в мечте, герои высоки и благородны, злодеи злобны и мудры – как полагается, но вот приблизился, заговорил такой злодей-герой – сразу стал ближе, меньше и придурковатее.
– Ксюш, мне же самому неловко, что не уследил и всех твоих смели. Совестная оплошка… Но в остальном… – Отрепьев бережно присел на лавку.
– Неуж ради меня затеял все…