Магическая Прага. Анжело Мария Рипеллино
основе угадываются метафизические проблески, музыкальные аналогии, шеренги ангелов, словно сошедших с вывесок бакалейных лавок, а может быть – собратьев ангелов смерти Голана. От “Банальной поэзии” (“Poesie der Banalität”) Коларжа веет импровизированными трансцендентными нотками. Его плебейские сюжеты распавшихся браков, супружеской неверности, его прогулки по жалким и скудным миркам всегда сопровождаются чем-то вроде ангельского концерта – но ангелы его не более чем ветхие реликвии городских окраин. Тусклый фон не мешает поэту, словно по волшебству, удваивать тайну, пространство ночи.
В годы оккупации пражские путники безумно жестикулируют и кружатся. На картинах Франтишека Гросса пешеход превращается в “человеко-машину” (чеш. “člověk-stroj”), арчимбольдовский конструктор, лихорадочное нагромождение рычагов, дисков, поршней, болтов – свинцовая фигура, без левитации пешехода Гудечека, зубчатое колесо звездных лучей, в котором словно оживает тайна секстантов рудольфинской астрологии. В некоторых стихотворениях Ивана Блатнего пешеход становится “kolemjdoucí” – прохожим. Он неуклюже бродит по городу, словно нищий из комического фильма (нем. “slapstick”), бессмысленно мечется, с бессмысленными зигзагами, толкотней в магазинах – бесцветное создание, которому, впрочем, не чужды мечты, порой экстравагантные и безумные[459].
Но, возвращаясь к образам Гудечека и Коларжа, возникает сомнение, что и здесь все это движение, этот зигзаг маршрутов только иллюзия. И что пешеход, обволакиваемый влажными и жирными парами окраин, подвешенный на сплетение звездных лучей, вдруг остановился и застыл в наполняющей улицу мертвой тишине – словно “неподвижный пешеход” (чеш. “nehybný poutník”), изображенный Франтишеком Гудечеком, одним из самых авторитетных художников “Группы 42”. Пешеход Незвала еще застал сверкающую, искрящуюся пену вечной красоты этого города, над которым уже нависла угроза. А ночной пешеход пересекает бледный “лабиринт” окраин, не питая иллюзий и не восхищаясь, словно падший ангел, без малейшей надежды на “рай”. Странничество становится синонимом нищеты. Исхода нет. Не существует таких очков, что превращали бы свалку в волшебную гору, а дома-казармы – в бельведер.
Глава 22
В картинах и стихах “Группы 42” (а также на фотографиях Мирослава Хака, члена группы) бросаются в глаза пространные размышления о фонарях на высоких фонарных столбах, тусклые электрические лампочки в бедных домишках, ореолы и холодный отблеск фонарей на окраинах. “Заря давит светлячков – гноящиеся глаза фонарей”[460], – можно прочитать в одном стихотворении Коларжа, а в другом: “язык фонарей одеревенел”[461]. Иван Блатный упоминает “газовые фонари – пожелтевшие зубы осени”[462] и завершает описание пейзажа: “субботний вечер, время газовых фонарей – как на картине Камиля Лотака – девушка-лунатичка глядит на мяч луны”[463]. В некоторых циклах фотографий Иржи Севера, который был очень близок “Группе 42” и запечатлевал бараки, развалины, бревенчатые изгороди – особенно в цикле “Maskovaná Lucie a jiná setkání” (“Замаскированная Лучия
Ivan Blatní. Tabulky / из сб.: Kytice, 1947, 6; Den / из сб.: Blok, 1947, 1; Hra / из сб.: Kritický měsíčník, 1947, s. 385–390.
Иван Блатный (1919–1990) – чешский поэт, прозаик (писал прозу вместе с Иржи Ортеном), автор книг для детей. См.