Камышенские сибирячки. Антонина Евстратова
все совхозные гурты коров угнали на вольные луга, вместе с ними выезжали все бригады доярок, разбивали лагеря, ставили палатки и жили обычной жизнью.
Мария, после дойки уходила в забоку или в глубь лугов, собирала ягоду, рвала слизун и черемшу, угощала всех доярок, положит на стол узел, или поставит ведро с ягодой, скажет.
– Ешьте, лежебоки!
– Женщины очень любили ее за ловкость и трудолюбие.
– Хороша девчонка! – прохрипела бригадир, – красавица и чистоплотна во всем, даже с коровами как с детьми, охото ей с ними возиться, хвосты им намоет, начешет и бантики завяжет, кому-то повезет, кто женится на ней!
Она пристально вглядывалась в Марию, – надо же уродиться такой красавицей? Совершенно правильные черты овального лица, белая бархатистая кожа, густые светло-русые волосы, черные как нарисованные брови в разлет, будто взмах крыльев птицы! А глаза, я за свою жизнь не видела таких глаз! Жалко, что у меня нет сына, а то взяла бы ее в невестки!
– Да, ты права, бригадир, – согласились доярки, ей бы на подиуме красоту показывать, а не коров доить! Высокая, ноги длинные от ушей растут, фигурка выточена, ну, прямо загляденье!
– Что, правда, то правда, ни к чему не прикопаешься! – в своем заключении сказала бригадир.
– А тут ни кожи, ни рожи! – она взяла небольшое зеркало, смотрит на свое отражение и комментирует:
– Нос на десятерых рос, глаза как у вороны, губы как у лошади, даже смотреть не хочется! – швырнув зеркало на стол, отвернулась лицом к стене.
Глава седьмая
От себя не убежишь
В конце мая, на утренней дойке, у Марии потянуло низ живота.
Как и всегда, раньше всех, она закончила дойку и ушла в палатку. Тянущие боли повторились и снова исчезли. Не раздеваясь, она прилегла на топчан и заснула, но сон ее был недолгим, острая боль вынудила ее громко вскрикнуть.
– Господи! – она ухватилась за живот, – почему так больно? Неужели я рожаю? – от этих мыслей, она подскочила с топчана, посмотрела по сторонам.
– Нет никого, надо бежать куда-нибудь подальше отсюда! – захватив с собой большой кашемировый зеленый платок, быстро сбежала в низину крутого луга, где её никто уже не увидит и не услышит.
Схватки то появлялись, то пропадали, но ненадолго, с каждым разом, они были чаще, острее и продолжительнее, но вскоре боль стала нестерпимой.
Она кричала так громко и мучительно, что ее крик подхватывало утреннее эхо и разносило по всей округе, а перепуганные птицы покидали свои гнезда.
– Хорошо, что я одна, никто ничего не узнает! – подумала она, – теперь, где бы укрыться? – она обвела взглядом вблизи растущие кустарники, среди них выделялось одно не высокое ветвистое дерево.
Через боль и слезы она дошла до него, нарвала травы, смастерила ложе и прилегла, накрывшись платком.
Женщины закончили дойку, переоделись в ситцевые платья и встали у котла, где