Башня из черного дерева. Джон Фаулз
контекст, обсуждавшийся во время прогулки по лесу: это было не что иное, как испытание огнем. И он явно выдержал это испытание; интересно, чем еще, помимо прямого совета, он обязан Мыши? Наверняка утром, когда старик проснулся, она сказала ему пару ласковых о вчерашнем; а может, и напомнила, что его доброе имя хоть и ненадолго, но все же у Дэвида в руках.
Тем временем девушки выбрались из воды, вытерлись и улеглись на косе бок о бок, подставив тела солнцу. Испытание было, пожалуй, не огнем, скорее ему пришлось преодолеть подводный риф, а теперь, после мучительных усилий, он очутился в тихой голубой лагуне. Снова, словно эхо, на сей раз – Гоген: смуглые груди и сад Эдема. Удивительно, как естественно Котминэ и жизнь, которую ведут в этой усадьбе, умещаются в такие вот моменты, в пространство мифа, существуя как бы вне времени. Вне современности. А затем наступил еще один такой момент. Девушки поднялись с травы. Вероятно, они пришли к определенному выводу насчет собственной скромности или решили, что им дороже обойдутся язвительные выпады старика, только шли они назад как были, неся одежду в руках и вовсе не выказывая никакой застенчивости, по крайней мере – внешне; однако двигались они с каким-то нарочитым, неправдоподобным равнодушием к собственной наготе, какое обычно видишь среди обитателей нудистских колоний.
– Эй, мы есть хотим! – крикнула им Уродка.
Волосы у нее на лобке были тоже крашеные – того же оттенка, что и красно-рыжие кудряшки на голове. Без одежды она казалась еще более нелепой. Опустившись на колени на самом солнцепеке, девушки принялись распаковывать корзинки, а Дэвид помог Бресли передвинуться поближе к солнцу. Гоген исчез: его место занял Мане.
Все принялись за еду, и очень скоро нагота девушек стала казаться совершенно естественной. Они сумели и старика каким-то образом утихомирить. Непристойности из его речи исчезли, он словно излучал мирное языческое довольство. Чудесный французский хлеб, коробочки с деликатесами, которые девушки привезли из Плелана, отсутствие вина: старик пил «виши», девушки – молоко, для Дэвида припасли бутылку пива. Уродка сидела скрестив по-турецки ноги. Что-то в ней было негроидное, может быть, такое впечатление создавалось из-за экзотической прически и цвета волос, из-за очень темного загара: она похожа была на австралийскую туземку, к тому же – обоеполую. Психологически она по-прежнему была Дэвиду неприятна, он не мог точно определить, почему именно… но то, что в Мыши представлялось ему разумным милосердием, в Уродке оборачивалось какой-то бездумной порочностью. Она не позволяла себе непристойных шуточек, но Дэвид не мог избавиться от чувства, что неявный сексуальный подтекст их поведения ее и возбуждает, и забавляет. Может, для остальных все это и не выходило за «цивилизованные» рамки, но ей – с ее не так уж тщательно скрываемой искушенностью – здесь виделось что-то иное, и дело было вовсе не в нравственных устоях: она будто бы понимала про себя, будто бы молча намекала, что Дэвиду кое-что перепадает