Конец прекрасной эпохи. Вадим Журавлев
понимал: возможно, я никогда этого уже не смогу услышать. Когда я приехал в Петербургскую консерваторию, я летал. Потрясающие педагоги были в Вене, я там узнал то, что не мог узнать в Ленинграде: старинную, современную музыку. Был замечательный профессор, который не мог запомнить имена студентов и меня называл Herr Leningrad.
– Про Караяна рассказывают теперь страшные истории. А каким он был с вами?
– Со мной он был очень мил. Почему о нем рассказывают страшные истории, о том, что он был диктатором? Да не был он диктатором. Просто у него не было ни одной свободной минуты, он никогда не сидел и не болтал. Это оставляло впечатление, что он человек замкнутый. Он был как птица, которая летит над нами и видит больше, чем те, кто стоит на земле. Но если он в ком-то видел талант, то он его очень поддерживал.
Ну и его авторитет. Если он говорил: надо сделать так. – никто не возражал. Попробуй Караяну скажи «нет»! Может быть, он и согласился бы с какими-нибудь идеями, но никто не осмеливался с ним спорить.
Правда, я помню, как Джон Викерс кричал на Караяна. Они репетировали «Отелло», и Караян несколько раз просил его повторить одно место, а он как закричит: «Дайте мне в конце концов покоя!» Караян замолчал.
А была еще одна история: знаменитый вагнеровский тенор, которого Караян несколько раз останавливал, сказал ему: «В мире есть всего три-четыре вагнеровских тенора и сотни дирижеров, которые могут дирижировать!» Все вокруг замолчали. А Караян отвечает: «Дело в том, что я вхожу в эту сотню, а вы не входите в эту четверку». Он излучал невероятную энергию – несмотря на то, что дирижировал с закрытыми глазами. Оркестр Берлинской филармонии до сих пор играет так, что пар стоит. Это традиция со времен Караяна.
– А кто для вас был главным педагогом в жизни: Мравинский, Караян или ваш отец-дирижер?
– Я счастливый человек: у меня были потрясающие педагоги. Я вырос в семье дирижера и с трех лет проводил все время в оперном театре. Я играл в дирижера. Потом я много с отцом беседовал – это большая школа.
Я общался с Мравинским, был у него ассистентом. Учился в Вене у Ханса Сваровского. Когда я получил премию на конкурсе Караяна, то в условии было написано, что я обязан быть ассистентом Караяна один год в Берлине. Меня опять не пустили. Потом я узнал, что он написал очень злое письмо Фурцевой. Я и сейчас хожу на репетиции и концерты всех своих коллег – конечно, когда могу. Мне интересно слушать всех. У многих ты можешь научиться. А если мне надо что- то обсудить, то я звоню Курту Зандерлингу. ему сейчас девяносто лет. Я звоню также Николаусу Арнонкуру, Бернарду Хайтинку, Аббадо, Мути. Я даже виделся с Карлосом Кляйбером. Он пришел на мою репетицию в Мюнхене и захотел встретиться. Мы сорок минут просидели с ним. Он признался, что очень любит Чехова, и даже стал плакать.
Я не вижу в этом ничего плохого – нам всем нужно что-то получать. Даже если ты очень успешен – это очень опасное дело. Надо