Японская кукушка, или Семь богов счастья. Татьяна Герден
а я должен был опираться на трость как глубокий старик! Но пошумев и повозмущавшись вволю, пока Лесовой был у нас, я вернулся к дивану, у которого Пётр Петрович оставил трость перед тем, как ушёл, и попробовал походить с ней.
И надо же – с тростью действительно оказалось гораздо легче: я мог переносить вес своего тела на трость в самых болезненных моментах своего передвижения, что позволяло мне меньше хромать. Более того, увидев себя в зеркале с тростью, я так себе понравился, что не мог даже и представить: чуть похудевший, с более бледным лицом от постоянного сидения в помещении, в длинной чёрной рубашке на военный манер, как у Лесового, с нагрудными карманами и на пуговицах спереди, с отросшей шевелюрой чёрных волос, откинутых со лба, я стал похож на опального революционера-народовольца или поэта-изгнанника. В моём облике, как ни странно, появилась какая-то загадочность и инфернальность, и я был весьма этим польщён. А что! Трость так трость!
Благодаря трости я теперь осмеливался сам выходить на крыльцо без сопровождения бабушки или Матрёши, а потом и потихоньку, крепко держась за перила, спускаться с крыльца по тропинке мимо забора в сад. По утрам и вечерам становилось уже совсем прохладно, шли частые, затяжные дожди, пахло грибами, жёлтая листва постепенно краснела, темнела и потихоньку гасла, ссыпаясь с деревьев. На рябинах у самого забора ярко горели капли оранжевых ягод, и на фоне тут и там кое-где оставшихся жёлто-багровых листьев они казались мне нарядными бусами, что кто-то развесил в саду посушиться после дождя и забыл снять как стираное бельё. Я любил стоять под дождём под рябинами и долго-долго смотреть на ягоды, опираясь на трость одной рукой в единственной чёрной перчатке, найденной где-то в чулане дядьки Паприкина и с полинявшим, сломанным бабушкиным зонтом с торчащими в некоторых местах спицами в другой. В таком виде, в небрежно накинутым на плечи плаще, я представлял себя неким членом тайного общества, изгоем-романтиком, нигилистом, наслаждающимся высокопарным одиночеством и состоящим в заговоре с самим собой против косного, трухлявого мира. Эх, жаль, что в чулане Паприкина не нашлось ещё и чёрного английского котелка или цилиндра!
Шли дни и недели. Я ждал от Кости ответа на своё письмо, но он почему-то не отвечал. Неужели всё-таки обиделся? Как-то я сидел на скамейке под старой, совсем облетевшей вишней, как тут мне принесли письмо. Наконец-то! От Кости! Я схватил конверт, но потом увидел, что это письмо от маман. Она тоже давно нам не писала, но я знал, что у неё всё хорошо, так как она часто передавала нам привет и деньги по триста-четыреста рублей с оказией – с талашкинскими, торгующими в Смоленске, возвращающимися домой, откуда мы знали, что она по-прежнему служит в архиве, ни на что не жалуется и обещается приехать если не на Иоанна Постника, то на Рождество Пресвятой уж точно. Письмо её было на удивление оживлённо и благостно. Она обращалась к нам вдвоём с бабушкой в начале письма, а потом перешла на обращение только ко мне.
«Как ты, Акиша? Выздоравливаешь ли? Je l'espère.