Речники. Александр Берник
да по тому же месту, как из года в год делалось.
– Ну. С кого начнём? – спросил колдун с выражением на лице изрисованном, мол лучше бы совсем не начинать эту затею пагубную.
– Да, ***, братец, – всё так же насторожено отвечала ему сестра старшая, – давай чё ли с этого.
Она указала на ближнего. Колдун набрал пойла в рот из сосуда узкого, пополоскал да выплюнул. Затем встал на колени перед указанным да с шумом дунул в маску разрисованную. Тут же отскочил назад, схватив посох наизготовку да приготовился.
Нежить дёрнулась. Не спеша, поднялась на ноги. Осмотрелась медленно. Не успела большуха ей вопрос задать, мол кто такая, чудо дивное, как та на Дануху рыкнула да резво рванула в сторону, но налетев на стоящих «сестёр» своих, споткнулась да на снег рухнула. Завизжала барахтаясь, но ползком словно вплавь по воде миновала своих соплеменников устремляясь на место свободное. Лишь из стада ряженых выбравшись да в бабий круг упёршись модою, нежить замерла к прыжку приготавливаясь, жадно малышню меж баб разглядывая да низким, утробным голосом возликовала торжественно:
– Кровь! Корм! Жрать!
У Данухи от такого рёва лаконичного аж внутри что-то ёкнуло да оборвалось к едреней матери. Ужас по всему телу бабьему разлился сверху донизу вязким варевом. Но большего прорычать ему не дал колдун, вслед за ним скакавший, через ряженых перепрыгивая. Подбежал он к озверевшей нежити да с размаха по башке брякнул набалдашником посоха. Нежить дрогнула, обмякла да повалилась на бок, клубочком устраиваясь, зачем-то громко хрюкнув при этом, как бывало Сладкая делала.
Такое поведение нежити не укладывалась в головах старожил рода Нахушинского. Те, кого Данава вынимал из небытия да в куклы рассаживал, всегда были сонными. В это время года почитай вся эта нежить спит. Потому общение с ней подобно было тому, когда говоришь с поднятым, но не разбуженным. Нежить куксилась на вопрос держа ответ. Жалко хныкала недовольная, что тревожат попусту да спать не дают досыта. Все движения были вялые, сумбурные. Постоянно мямлила иль языком едва ворочала. Но проснуться полностью не могла по природе своей в это время заповедное. Что творилось теперь, Дануха никак объяснить была не в состоянии.
Непонятная тревога грызла бабу изнутри словно зверь какой. Сердце ухало в ушах, куда сбежало из груди прятаться. Но Данава тогда разрядил «непонятку» с лёгкостью, признав вину свою сразу и безоговорочно. Убедив большуху встревоженную, что непотребность эта по его промашке, бестолкового. Мол, напортачил что-то с пойлом заваренным. Толь неправильно сварил, толь заговорил наискось. И Дануха, дура, поверила. Потому что это было самое простое объяснение. Потому что в это ей хотелось верить тогда. А вот во что-то страшное, верить не хотелось категорически.
– Ну, чё? – вопрошал её Данава до смерти перепуганный, – будем ещё кого будить да спрашивать?
– Да ну тебя на хрен мелко порубленный, – злобно рявкнула большуха рассержено, – ты и так уж накуролесил, криворукий мой. Того и гляди самим в глотки вцепятся.