Яблоко раздора. Уральские хроники. Георгий Баженов
шептали они и хлопали друг друга нежно и сильно по плечам. Улыбались, смеялись… А ведь они, когда прощались, совсем были не те: оба мальчишками прощались, оба, хотя Григорий уходил на войну…
– Ну а отец тут как? – Григорий отстранил брата и глянул ему в глаза: – Ишь ты какой ста-а-ал!..
– Да отец чего, – улыбался Иван, – отец ничего… Прийти вот обещался. День рожденья ему сегодня. Придет!..
– Ну?! Неужто день рожденья? Неужто сегодня?
– Сегодня, – сказал Иван и снова улыбнулся. – Сегодня и есть.
– Тогда хорошо я прибыл! Ох как хорошо! В самую, как говорят, точку!..
Сидел Иван Федорович Никитушкин против двух сыновей и снохи, смотрел на них спокойным глазом. Детей давно уже хмель взял, а Ивана Федоровича медовуха не брала. Что думать ему про сыновей? Что сказать себе? Любит он их?.. Иван-то бы еще ничего, ничего еще, но женился, дурак! На ноги не встал, крыльями хорошенько не взмахнул, бабу ни одну не попробовал – а туда же: полез в хомут, сам, осьмнадцати лет. Дурак!.. О Григории вовсе нет разговора – это отрезанный ломоть, увидишь! Урал-сторона ему уж не в родину, дом родной не в дом, куды-ы!.. Уехать надумал куда-то, и-ишь!.. Да-а… Ну а Ольга с женой – те бабы. Как уехали в сорок четвертом, так и живут с балбесом зятем, у черта на куличках. Да они – хоть пропади пропадом, черт с ними! С бабой царства не построишь, сети не сплетешь; лишние бабы люди! Нашто живут на свете? Рожать? То-то, что только… А уж о снохе говорить, так вовсе одно слово: соплюха!..
Вот что думал Никитушкин-старший, пока сыновья пьянели; думал он об этом спокойно, без напряжения, так что не поймешь – то ли просто сидит, слушает, то ли думку какую задумал…
– Ну, я, значит, и притаился, жду… – Прислушался отец к рассказу Григория. – Да что ты, думаю, оглохли они, что ли? И ведь самое странное – вижу, как сидят они, трое, в блиндаже, смирненько, спокойненько: один книжку читает, другой портки штопает, а третий – Маша, ты не слушай! – баб голых в журнальчике рассматривает. Не задание, пальнуть бы пару раз! Но нельзя: «язык» – он тогда «язык», когда живой… А погода стоит – прямо не верится. Одно солнце! Сначала это еще ничего, с утра, не жарко, а потом как начало припекать, пот градом… А ты не шевелись! А какой там не шевелись, если я стрелял даже, а они как глухие…
Григорий обвел всех взглядом. Старик Никитушкин и Иван слушали с интересом, но как бы и с недоверием: Григорий в разведке служил, это точно, но уж больно странный случай… А Маша верила всему. Подперев лицо кулачками, она глядела на Григория не отрываясь и слушала с восхищением. Григорий не походил на героя, длинный, тощий, смешной, но был, видно, настоящий герой. Не то что мы, думала Маша, жили здесь, ничего не видели…
– На войне, чуть не на передовой, в блиндаже, – продолжал Григорий, – сидят фрицы, ничего не слышат и не боятся? Не может быть!.. Думаю я так, а сам снова подымаюсь – ив дверь. Стою в проходе, автомат наготове, и ору: «Хенде хох!» Даже не шевельнулись. «Хенде хох!» – ору изо всех сил. А фриц, который голых баб рассматривал, как заулыбается… Повертывается, чтобы, видно, дружку своему показать…
Маша