Уплотнение границ. Сабин Дюллен
Поэтому в те годы доминировал образ передовой линии, фронтира революции, которая, как предполагалась, будет распространяться от одной советской республики к другой, приспосабливаясь к рубежам между народами, но полностью уничтожая все буржуазное и империалистическое, что было в границах. Однако, как это хорошо известно, коммунистическая утопия немедленно столкнулась с реалиями войны за удержание власти, которая диктовала необходимость одновременно бороться с утечкой ресурсов и препятствовать проникновению врагов. В 1918–1920 годах защита внешних рубежей революции выражалась в охране причудливых и прерывистых линий фронтов, которые отделяли территории, контролируемые Красной армией, от антибольшевистских зон. Следует также отметить, что потоки беженцев и мигрантов в это смутное время подчинялись противоположной по отношению к довоенному периоду логике: выезжали явно больше, чем приезжали, бежали многие, возвращались единицы[32]. В Россию направлялись лишь редкие патриоты, в 1914 году решившие защищать ее с оружием в руках, и убежденные революционеры, которых с 1918 года начала привлекать сюда идея строительства коммунизма[33].
На исходе Гражданской войны, когда в ходе мирных переговоров были определены новые границы с чрезвычайно враждебными и недоверчивыми соседями, охрана границ стала делом государственной безопасности, сохранив при этом сильное идеологическое измерение. Но началом превращения контроля за рубежами в подлинно навязчивую идею следует считать момент создания СССР как многонациональной федеративной структуры. За следующие два десятилетия проект антикапиталистической трансформации бывших имперских обществ обзаведется государственными практиками и языком и станет реальностью в ходе мобилизаций, репрессий и полной перестройки экономики и социальной структуры страны. При этом, однако, его реализация будет по-прежнему ограничиваться пределами территории 1920 года.
Граница, которая интересует меня в этой книге, лишь частично отражена на географических картах[34]. Она не соответствует большому и в конечном счете плохо определенному масштабу окраин – территорий, которые ранее были предметом споров между империями и являлись ареной насилия, порожденного войной, гражданским конфликтом, а затем сталинским и гитлеровским режимами. Такая идентичность, обусловленная раз и навсегда заданной судьбой, кажется мне результатом взгляда извне, характерного для властителей империй, а вслед за ними – историков. Разумеется, порой она кажется вполне реальной, например в случае евреев черты оседлости, чьи три основные миграционные траектории столь блистательно проанализировал Юрий Слезкин[35]. Но следует ли объединять внутри одного географического пространства бессарабских крестьян, украинцев Галиции, поляков и евреев из Вильно только потому, что все они были жертвами имперского насилия? Увы, «кровавые земли» в тот период не ограничивались окраинами империй, а идентичность жертвы с
Homelands: War, Population and Statehood in Eastern Europe and Russia, 1918–1924 / Ed. N. Baron, P. Gatrell. London: Anthem Press, 2004;
Следует все же упомянуть работу по картографированию и выявлению различных форм границы, которая была осуществлена Мишелем Фуше:
Рус. изд.: