Псих. Екатерина Рубинская
меня так давно не психоанализировали. Я даже скучал. Никто, понимаешь, не говорил мне, что я скажу через два предложения.
– Даже говорить тебе что-то не хочу после этого.
– Ух ты, – говорит Райдер. – Шах и мат.
– Хватит, – говорю я – На меня упала вся мировая тоска, когда ты позвонил. Мог бы понимать. Как отец?
– Умер.
Видимо, я очень долго молчу.
– Что тебе еще сказать? Прошло два месяца. Я продал вещи. Квартира теперь пустая, не знаю, что буду делать с ней.
– Мне его так жалко, – говорю я и плачу.
– Это самое удивительное. Его никто не любил толком, а все плачут и говорят, что жалко. Я один не могу. Может, попросить у тебя таблеток каких-нибудь, чтобы заплакать?
– Нет у меня таких.
– Ну и хрен с ним.
– Блин, – говорю я, – ну не злись на меня, я не знаю, что еще обычно говорят нормальные люди. Мне жалко. Он был классный. Он и меня любил. Тоже. Мне иногда хотелось, чтобы он и моим родственником был.
– Нормальные люди не разговаривают по телефону, закрывшись в ванной, – говорит Райдер. – Я потом перезвоню. Пойду напьюсь, что ли.
Я вам когда-нибудь потом про него все расскажу, хорошо?
В такие утра, как следующее, когда все еще спят, когда совершенно обалденная погода и можно идти гулять в парк, остается одно – включать какую-нибудь гитарную музыку (The Kooks мне нравится, ага, оставьте) и многозначительность. Чтобы все это со стороны было похоже на один из фильмов, которые так любят пользователи социальных сетей. Жалко, мой мозг не умеет делать презентации из детских фотографий, это могло бы сюда очень пойти. Много солнца. Там, где я живу, его мало. Редкий случай, когда я чувствую себя совсем как два года назад, когда была молодой.
Я брежу. Выключите меня.
Что я могу вам сказать: сейчас все довольно печально. Хорошо, пожалуй, только то, что я целыми днями лежу пузом кверху – формально меня никуда не выпускают, но мне и самой никуда не хочется, так что это даже и насилием над личностью не назовешь. Я не знаю, правда, стоит ли теоретически проверять состав моей овсяной кашки на наличие интересностей. Не удивлюсь, если они там есть – но и это мне понятно, все-таки меня не штормило уже много-много месяцев.
Вы, несомненно, правы – я ухожу от сути, у меня такая каша в голове, что я плохо понимаю вещи. Шторм начался в поездке. Потом мы приехали домой, я имела какой-то разговор с матерью Марселлы, которая, в свою очередь, явилась с гастролей; потом я имела разговор с завкафедры, потом три тысячи раз мне позвонила охромевшая змея, которая так рассчитывала… а я… а она… да она бы никогда… да что она теперь. Все это я помню исключительно плохо, хотя доктор требует подробностей – не дождется, вскрывать психологические нарывы я лучше буду перед кем-нибудь другим. Разговоры сами по себе не такая уж страшная вещь, но после того, как много взрослых в течение дня на тебя орут, нужно хоть ненадолго отстраниться – если, конечно, твои добрые родители не припасли на вечер важный разговор.
Играют Родитель