Дневники. Зинаида Гиппиус
к печати. Думаю, даже и в Англии. Это как будто объективный подбор фактов, скрепленный строками дневника самого Толстого, – даже в самый момент ухода. Рукопись потрясающая и… какая-то «немыслимая». В самом факте ее существования есть что-то невозможное. Оскорбительное… для кого? Для Софьи Андреевны? В самом подборе видна злобная к ней ненависть Черткова… Для Толстого, может быть? Не знаю. Кажется, – для любви Толстого к этой женщине.
На рукописи прегадкая надпись – просьба Черткова «ничего отсюда не переписывать».
Мне бы и в голову не пришло сделать такую вещь, но, при надписи, я чуть-чуть нарочно не сделала, и если кое-чего не переписала – то исключительно из лени, из отвращения ко всякой «переписке».
Перо Черткова подчеркивает «убийственные» деяния Софьи Андреевны. До мелких черточек. Вечные тайные поиски завещания, которое она хотела уничтожить. Вплоть до шаренья по карманам. И тяжелые сцены. А когда будто бы кто-то сказал ей: «Да вы убиваете Льва Николаевича!» – она ответила: «Ну, так что ж! Я поеду за границу! Кстати, я там никогда не была!»
Любопытно, что это, вероятно, правда, т. е. так, вероятно, она и ответила, только… под пером Черткова это звучит зверски, и никто иначе как зверскими этих слов не услышит; а я вот иными могу их представить; вот близкими к тем словам, которые она мне сказала на балконе Ясной Поляны в холодный майский вечер в 1904 году. Мы стояли втроем, я, Дмитрий и она, смотрели в сумеречный сад. Я, кажется, сказала, что мы – на дороге за границу, едем туда прямо из Москвы. Софья Андреевна, с живой быстротой полусерьезной шутки, возразила: «Нет, нет, вы лучше оставайтесь здесь, у Льва Николаевича, а я поеду с Дмитрием Сергеевичем за границу; ведь я там никогда не была).»
И если представить себе, что в ответ на упрек «кого-то», очевидно, ненавистного, С.А. назло кинула привычную фразу, – то несомненное ее «зверство» несколько затмится… Но, конечно, я С.А. не оправдываю. (Раз уж меня тянут к суду над ней чертковскими «фактами».) В ночь ухода Толстой (по словам его собственного дневника) уже лежал в постели, но не спал, когда увидел свет из-за чуть притворенной двери кабинета. Он понял, что это С.А. опять со свечой роется в его бумагах, ищет опять завещание. Ему стало так тяжело, что он долго не окликал ее. Наконец все-таки окликнул, и тогда она вошла, как будто только что встала «посмотреть, спокойно ли он спит», ибо «тревожилась о его здоровье». Эта ложь (все по записи Толстого) была последней каплей всех домашних лжей, которая и переполнила его чашу терпения. Тут замечательный, страшный штрих в дневнике. Подлинных слов не помню, но знаю, что он пишет, как сел на кровати еще в темноте, один (С.А., простившись, ушла) и стал считать свой пульс. Он был силен и ровен.
После этого Толстой встал и начал одеваться тихо-тихо, боясь, что «она» услышит, вернется.
Остальное известно, через полтора часа его уже не было в Ясной Поляне. Ушел от лжи – навстречу смерти.
Как все-таки хорошо, что он уже умер! Что он не видит этого страшного часа – этой небывалой войны. А если и видит… то он ему не страшен, ибо он понимает… а мы, здесь, ничего!
23 июля
Мы