Дневник секретаря Льва Толстого. Валентин Булгаков
с вами, что человеческие отношения исправятся одной любовью. Так говорить могут только люди хорошо воспитанные и всегда сытые. А что сказать человеку голодному с детства и всю жизнь страдавшему под игом тиранов? Он будет бороться с ними и стараться освободиться от рабства. И вот, перед самой вашей смертью говорю вам, Лев Николаевич, что мир еще захлебнется в крови, что не раз будут бить и резать не только господ, не разбирая мужчин и женщин, но и детишек их, чтобы и от них не дождаться худа. Жалею, что вы не доживете до этого времени, чтобы убедиться воочию в своей ошибке. Желаю вам счастливой смерти».
Письмо произвело на всех сильное впечатление. Андрей Львович опустил голову к стакану и молчал. Софья Андреевна решила, что если письмо из Сибири, то его писал ссыльный, а если ссыльный, то, значит, разбойник.
– А иначе бы его и не сослали! – пояснялось при этом.
Ее пытались разубедить, но напрасно.
Вся эта сцена произвела на меня глубокое впечатление. Я впервые ярко почувствовал тот разлад, который должен был переживать Л.Н. из-за несоответствия коренных своих убеждений и склонностей с окружавшей обстановкой.
Сидя в санях с моим товарищем по телятинскому одиночеству, который из-за ветра, заметавшего дорогу, сопровождал меня сегодня в Ясную Поляну и немножко досадовал, что я задержался, я торопился передать ему разговор, происшедший в столовой, и фразу Толстого о гиацинтах. Фраза эта и весь разговор показались мне чрезвычайно знаменательными.
В душе моей зарождалась странная уверенность, что в личной жизни Толстого, несмотря на его глубокую старость, еще не всё кончено, что он непременно предпримет еще что-то такое, чего от него теперь никто и ждать не может: мне казалось, что нельзя с такой силой и искренностью и так мучительно, как он, переживать сознание неправильности, фальши своего положения, чтобы не попытаться каким-нибудь путем выйти из него.
Спутник мой сонно сопел и почти не слушал меня. И мне было стыдно, что я, увлекшись обществом великого человека и его семьи, заставил своего возницу дожидаться в «людской». И нечем было загладить свою вину перед ним.
28 января
Ездил в Ясную Поляну утром; по вечерам часто заносит дорогу, так как стоят метели, и можно заблудиться. Л.Н. утром не так удобно: он сразу хотел бы садиться за свою работу; но все-таки просил ездить утром. Условились, что он к утру будет приготовлять всё нужное и затем разговор о деле вести со мной в самых существенных чертах. Мне неприятно, что я могу стеснять его, но, кажется, иначе сделать нельзя. Если же все-таки Л.Н. будет неудобно, то, конечно, порядок этот изменится.
Он просмотрел мои поправки в корректуре январского выпуска «На каждый день» за первые десять дней, сделанные по «доступному» «На каждый день», и «с одним согласился, а с другим нет». Я передал ему ту же работу, сделанную для остальных дней января.
В самом начале, когда Л.Н. после прогулки прошел со мною в кабинет, он сказал:
– А я сейчас о вас думал. Скажите, вас не страшит эта перемена жизни?
Я отвечал совершенно искренне, что нет,