Чувства и вещи. Евгений Михайлович Богат
когда сын забывает о человечности, чувствуя, что теряет веру в человека!
Мне со школьных лет казалось странным, что единственное действующее лицо, взывающее к человеколюбию в этой трагедии, не живое, а мертвое – тень отца.
Небольшое шекспировское отступление понадобилось мне, чтобы объяснить, как я узнал в небольшом зале районного суда тень отца. По скромности, миролюбию в облике и по скорби в лице, которая не оставляла места для гнева. Я подошел во время перерыва, сел, мы заговорили… Надеюсь, читатель поймет меня и извинит фантасмагорию – в ничтожных дозах – в этом достаточно фантасмагорическом деле. Истолкую я ее не как любовь автора к мистике, а как попытку исследовать необычную историю всеми, даже и не совсем обычными литературными методами.
– Разве вы не верите, что вещи могут быть духовны сами по себе? – начал он защищать сына.
– Верю, – ответил я.
– Тогда вы должны верить и в то, что вещи могут стать овеществленной частью семьи.
– Верю, – повторил я, – и в это.
– Ведь нельзя же мыслить честь семьи как нечто абсолютно духовное и невещественное! – воскликнул он.
– Нельзя, – согласился я.
– Эти картины, – говорил мне мой странный собеседник, – эти були, сундуки, даже золотые цепочки, дорогие камни… В них тоже история семьи, ее восхождение, ее радости, и это дорого моему сыну не меньше материальной стоимости вещей. Вы и с этим согласны?
– Да, – ответил я. – Но если человек наследует честь только в форме вещей, он в лучшем случае наследует футляр… пустой футляр, без алмаза.
– А вы, – иронически улыбнулся он, – мечтаете о небе в алмазах? Я тоже мечтал об этом в юности. Опасное увлечение. Когда утрачиваешь это небо, ничего в жизни уже не нужно.
Я тихо-мирно беседовал с ним и все чего-то ожидал, пока вдруг не осенило меня: я ведь молнии жду, той самой молнии, которую увидел первый раз в театре, маленьком, захолустном, где показывали «Гамлета» с ослепительными и оглушающими эффектами в эпизодах с тенью отца.
И молния, как бы вызванная магией детского воспоминания, засверкала ветвисто над нами в небольшом пасмурном зале районного суда и долго не гасла, гораздо дольше, чем тогда, в театре. И в блеске ее я все увидел по-новому.
То, что и раньше мне было известно, выступило ярко, выпукло, бессловесно и абсолютно понятно. Я увидел в блеске молнии жизнь Большой семьи во главе с Большой бабушкой, возложившей на внука всю мощь – непосильную для него мощь – семейных надежд. Для него не было неба в алмазах. Он был земным, энергичным и реалистически мыслящим. И бабушка все могущество любви и славы вкладывала в его судьбу. Она поместила его в медицинский институт – именно поместила, как помещают в банк солидную сумму, которая должна давать солидные проценты. А через два месяца, когда он оказался замешан в весьма неприглядной истории, она же помогла ему уйти из института и устроила в тот же институт дочь высокого должностного лица, от которого зависела дальнейшая