Рэя. Ари Миллер
читался азарт и страсть. Смотрела в глаза долго, не моргая, а другой рукой принялась сдавливать его шею, – давить на горло, да так, чтобы и голоса не смог подать. Но он не знал уже, куда смотреть: в её холодные глаза, на прикушенную губу, или в тот угол, где красненький глазок камеры подмигивал ему.
Вдруг снова наклонилась ещё смелее, поняв, что так и не понял, в чём дело:
– Это прелюдия для камер, – на выдохе прошептала. – Видео потом режут и на студию отправляют. Я скажу, когда можно расслабиться… – быстро сказав, взглядом сказанное подтвердила и, когда почувствовала ладонью, что тот ухмыльнулся, сняла и быстро покинула его колени.
Но зря он расслабился. Не успел смахнуть со лба пот, мотнуть головой по сторонам, где свисали камеры, как змейки, она что-то быстро вставила ему в рот… что-то мягкое, безвкусное, и заклеила черным скотчем несколько раз, обмотав вокруг головы. Он лишь удивлённо приподнял брови, но тут же получил громкий ответ:
– Тебе же лучше будет! Потерпи.
И тут же потребовала руки сложить за спиной. Он, вроде и не брыкался, а начал потихоньку вспоминать, что пришёл к ней с мыслью помочь, освободить от пыток и мучительной боли, с видом благородного рыцаря. Возможно, как-то извиниться и рассказать всю правду о себе, объяснить причину дурацкого поведения, и попросить исполнить его желание – провести с ней последнюю, на её же условиях, ночь и уйти своей дорогой.
На полу, неподалёку валялась его кепка, в одном из углов стояла железная клетка, где висели крючки и карабины, различного размера наручники, а посредине – деревянный табурет. Стены тёмные, неприметные и мрачные, а подсветка пряталась где-то под полом, или потолком, но может, это стены излучали тусклое свечение? Не было ни окон, ни лишних дверей, из мебели – один табурет, пол – деревянный, рассечённый грубыми шрамами, усеян выемками, – следами от тонких каблуков и трещин, будто на нём рубили мясо, втыкали ножи и топоры, распинали жертв… А ещё, что он заметил, только что: застывшие пятна крови и багровые следы мужских ботинок.
Хотел бы он верить, что это всего лишь придуманный игровой мир…
– Потерпи, – сталось совсем немного, – снова услышал её свистящий шёпот возле левого уха. Сладкий и очаровательный.
А, тем временем, пока он дрейфовал в своих воспоминаниях, пытаясь понять: «почему здесь раньше не был…, её ли это комната?», она продолжала играть свою роль притом, что ни разу не сделала больно, пока трепала за патлы, пытаясь фальшиво задушить цепочкой… И играла на публику, вертелась так, чтобы камерам было всё видно.
А могло бы быть наоборот. Заходила с таким лицом, как перед казнью. И ясно одно: перед камерами, получая настоящую боль, а не наигранную, как он, ещё надо играть роль того, кому всё это нравится даже, если камеры выключены – ночь впереди, часы оплачены, а перед тобою – жестокое существо. И, наверно, самое важное: уходя из этой комнаты, она приползала домой, хранила злость и ненависть на это место, и растворяла внутри, чтобы не выплеснуть на ребёнка, а носить маску обычного человека. Тот, кто получает удовлетворение от