Грозовой перевал. Эмили Бронте
и мерзли, да? Или читали проповеди, а слуга спрашивал у них Катехизис? И заставлял их заучивать наизусть целые столбцы библейских имен, если они отвечали неправильно?
– Вероятно, нет, – ответила я. – Они, без сомнения, хорошие дети, их не за что наказывать, как вас, когда вы себя плохо ведете.
– Брось ты поучать, Нелли, – сказал он. – Все это вздор! Мы бежали без передышки от Перевала до парка, и Кэтрин сбила себе ноги, потому что была босиком. Завтра придется тебе поискать на болоте ее башмаки. Мы пролезли в пролом забора, прошли ощупью по дорожке и влезли на цветочную грядку под окном гостиной; оттуда падал свет; они не затворили ставней, и гардины были задернуты только наполовину. Мы оба могли смотреть в окно, встав на выступ фундамента и облокотившись на подоконник, и мы увидели – ах, это было так красиво! – роскошную комнату, застланную малиновым ковром, и крытые малиновым кресла и малиновые скатерти, чистый белый потолок в золотом ободке, а от середины потолка на серебряных цепях свисали гирлянды стеклянных подвесок, точно сверкающий дождь, и мерцали тоненькие свечки.
Старых Линтонов, господина и госпожи, там не было; Эдгар со своей сестрой располагали одни всею комнатой! Ведь это же счастье, правда? Мы почитали бы себя в раю. Так вот угадай, что делали твои «хорошие дети»! Изабелла – ей, кажется, одиннадцать лет, на год меньше, чем Кэти – лежала на полу в дальнем углу комнаты и так вопила, точно ведьмы вгоняли в нее раскаленные иглы. Эдгар стоял у камина и беззвучно плакал, а на столе, визжа и помахивая лапкой, сидела собачонка, которую они, как мы поняли из их взаимных попреков, чуть не разодрали пополам. Идиоты! Вот их забава! Ссорятся из-за того, кому подержать теплый комочек шерсти, и оба ударяются в слезы, потому что, сперва подравшись из-за него, ни он, ни она не хотят потом его взять. И посмеялись же мы над балованным дурачьем! Мы их презирали всей душой! Когда ты видела, чтобы я требовал того, чего хочется Кэтрин? Или чтоб мы с нею, оставшись вдвоем, развлекались тем, что ревели, и выли бы, и рыдали, и катались по полу в двух разных концах огромной комнаты? И за тысячу жизней я не променял бы здешнего положения на жизнь Эдгара Линтона в Скворцах – даже если бы мне дали право сбросить Джозефа с гребня крыши и выкрасить парадную дверь кровью Хиндли!
– Тише, тише! – перебила я его. – Однако ты еще не объяснил мне, Хитклиф, почему Кэтрин осталась там?
– Я сказал тебе, что мы рассмеялись, – ответил он. – Линтоны нас услышали и, как сговорившись, стремглав бросились оба к дверям; сперва было тихо, потом поднялся крик: «Ой, мама, мама! Ой, папа! Ой, мама, идите сюда! Ой, папочка, ой!» Нет, правда, они кричали что-то в этом роде. Тогда мы учинили страшный шум, чтобы еще больше напугать их, а потом спрыгнули с подоконника, потому что кто-то загремел засовами, и мы поняли, что пора удирать. Я держал Кэти за руку и торопил ее, как вдруг она упала. «Беги, Хитклиф, беги! – шептала она. – Они спустили бульдога, и он меня держит!» Чертов пес схватил ее за лодыжку, Нелли: я слышал его омерзительное сопение. Она не взвизгнула,