Железный поход. Том третий. След барса. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский
тавлинской песни:
…Вышел храбрый абрек к краю пропасти
И, зажимая смертельную на груди рану,
Крикнул окружившим его врагам:
– Живым не сдаюсь – больше одной смерти не бывает…
Вы же, шакалы и воронье, берегите свои хвосты…
Сказав так, начал стрелять из ружья храбрец…
Положил он на месте пулей,
Как охотник оленя, вождя своих кровников…5
* * *
Два дня и две ночи провел в мрачных скалах, высоко в горах Бехоев. Огонь разводил редко (только когда ел) в вырытой кинжалом лунке, надежно укрытой от чужих глаз плетенкой из можжевеловых веток. Кто знает, посвятил ли он это время посту и молитве?.. Едва ли он отдал его и одинокому философствованию отшельника в дикой пустыне… Но то, что думал он долго и думал мучительно, как ему поступить далее, куда направить своего коня, – несомненно. Modus vivendi6 в его положении был невозможен. Следовало действовать, а потому Дзахо был настроен решительно. Как только над заставами хребтов зависал двурогий месяц и горы кутались в пестрое сумеречье туманов, он скрывно спускался в лощины, туда, где, зажатые в складках теснин, многоглазо светились огни аулов его врагов.
Камни и пепел развалин родной сакли неустанно шепчут абреку: «Если судишь по совести, забудь про закон, если по закону – забудь про совесть». И еще: «Мудрый способ ладить с кровниками – держаться от них подальше. А лучший способ – убить их всех». Вот и рыскал он бесшумной смертью по кривым улочкам спящих селений. Присматривался, таился, прислушивался… И по мере своих многократных вылазок все тверже и крепче затягивался узел убеждения в необходимости мести и зла для врагов во что бы то ни стало.
«Почему чеченец уходит в борьбу? В месть? В горах существует песня. В ней чеченский вечер. В ней чеченец, приютившийся на ночь под шкурой. Всякий разумный в таком положении должен уснуть… Но чеченец – нет. Он не разумный, он младенческий. Ему вольность мерещится, и рядом с вольностью смерть или тюрьма, железная жалость царского конвоя и лязг каторжных вериг…
– О, мое сердце! – тоскливо, хватая за душу, завывает чеченец. – К чему зовешь меня?! К чему кличешь? Ты же знаешь, горячее…
Вольность и смерть. Тюрьма и вольность. Три призрака на одном пути. И все же, будто заговоренный, поднимается чеченец, чтобы ускакать на коне во мраке ночи, чтобы стать абреком, чтобы отомстить».7
…Улочки аула, в который уже третий день с криками ночных птиц, удачно минуя посты часовых, проникал Дзахо, были пропитаны запахом овечьего сыра, навоза и прелью душистого кизяка, курившийся прозрачный дым которого мирно тянулся к звездам.
Час назад стихло надсадное пение муэдзина, и в ломком горном воздухе теперь отчетливо были слышны мычание коров и беспокойная перекличка овечьего блеяния.
Дзахо, до глаз закутанный в башлык, стараясь быть незамеченным, тенью скользнул в проулок, прижался к глинобитной стене чьей-то сакли, напряг слух
Старинная чеченская песня (записана в Чечен-ауле Д. Курумовым от певца Саида Мунаева).
«Образ жизни» (
Гатуев Д. Зелимхан. 1971.