Дотянуться до престола. Алекс Кейн
то, – кивнул Шереметев.
Ему доставляло удовольствие слушать, как местоблюститель перечисляет претендентов-неудачников. Подтянув ближайшую лавку, он сел, скинул верхнюю шубу и облегченно вздохнул.
– Князь Пожарский грамоту за шведского королевича писал и тем себя запятнал, – продолжал Ефрем. – Да и худороден он для державы-то. Трубецкой… Что с ним, помер уже?
– Здравствует покамест…
– Ну, дай бог, дай бог.
– Но, сказывают, недолго ему осталось. Совсем плох.
– Ox-ox-ox, грехи наши тяжкие, – вздохнул местоблюститель. – И ведь за раз двух потеряли из тех, кто венценосцем-то мог бы стать. Слыхал ты, слух идет, мол, чей-то челядинец покаялся, будто по велению князя Черкасского Трубецкого-то опоил? Вроде как они казацких атаманов не поделили.
– Слыхать-то слыхал, да брешут, поди, владыко. – Шереметев знал: если возражать упрямому Ефрему, он лишь сильнее утвердится в своем мнении.
– Нет, не брешут! А коли и брешут, все одно, Черкасскому теперича веры нет. В таком-то деле и маленького пятнышка с избытком. Коготок завяз – всей птичке пропасть.
– Оно конечно.
– Нельзя Руси без царя, Федор Иваныч. – Святитель наставительно поднял палец. – Ибо некому тогда о ней печься да о людях Божиих промышлять.
– Вестимо, – в который раз кивнул Шереметев.
– И кто ж у нас остается, а, боярин?
– Да мало ли родовитых племен на Руси? Вон хоть Романовы. Федорова отрасль младая, Мишка, чем не венценосец? Сарыни[7] он памятью Анастасии любезен, а нам – добродетелью его батюшки-митрополита.
Ефрем упрямо мотнул головой.
– Он молод, неразумен, к тому ж Филарет у Тушинского вора служил.
– Тогда, могет, Богоданный посланник? Мыслю, коли выберем его, Заступница Небесная укроет Русь своим незримым покровом, и прекратятся наши беды.
– Сумлений много, – вздохнул святитель. – Слыхал, ты его на своем дворе держишь? Чудеса, сказывают, вокруг чада учиняются?
– Воистину, владыко.
«А коли выберут Петрушу, так я при нем как-нибудь пристроюсь».
– Сам хочу их видеть, – решительно сказал Ефрем. – А то казаки кричат, мол, подложное дите-то. Они, окаянные, к своей воле нас хотят наклонить, а сами-то и не ведают, кто им более любезен, Черкасский аль Трубецкой. А ноне и вовсе один помирает, другой опорочен. Ты вот что, Федор Иваныч, как диво какое учинится, без оплошки за мной посылай. Помнишь, поди, я на Крутицком подворье стою.
Шереметев задумчиво кивнул, явно думая о чем-то своем.
– Куды ты, Иван?
– К Дмитрию Тимофеичу, куды ж еще-то.
– Неможно к нему, помирает князь, сам же ведаешь.
– Гиль[8].
Иван, высокий худой детина с жиденькой бороденкой, писарь и доверенное лицо Трубецкого, нетерпеливо отстранил челядинца, преградившего ему дорогу, и толкнул низенькую дверцу.
Здесь, в бывших палатах Годуновых, в опочивальне, где на мягких