Внук Донского. Максимилиан Раин
href="#n267" type="note">[267].
Долбать меня дятлом! Всё никак не привыкну к другим своим размерам.
– Ну, не маленький, зато удаленький, – попытался утешить мальца, – Слышал, небось, сказку про мальчика с пальчик?
Вспомнилась мне она чего-то вдруг.
– Вот куру слещил, сей миг её на костре изпряжим[268]. Позволь тя угостить, Димитрий? – продолжил изливаться любезностями старший музыкант, попутно одеваясь в свою хламиду.
Роскошное тело легкоатлета позади покрывали застарелые следы от ударов кнутом.
– За что тебя так? – поинтересовался, указывая на отметины.
Парень криво усмехнулся и ответил:
– Боярам и князьям не по нраву наши кощуны явнут.
– Неужто наш князь Юрий Дмитриевич такое сотворил? – ужаснулся я.
– На Москве нас казниша. Со скомрахами[269] мы хождеша дружней[270] по землям русским. Глумище[271] содеивали на торжищах. В скуратах[272] играша, ово разноваплены[273]. Иде[274] добре приимаша, яко в Новуграде, иде лютоваша с нами, яко в Москве. Люди тамо злы, несуть зде. Купно дружню поимаша[275] да пожегша митрополичьим судом. Мя и Трешу посекша кнутьями ноли. Малы летами спаслися от уморы[276], – сообщил о себе музыкант, – А ты, Димитрие, скомрах, ово холоп течны[277]?
– Чего? – отвисла моя челюсть.
– Не боись, мы не выдадим тя, утаим. Аще похочешь, в ватагу примем. Нам накрец нать. Истинно ли я глаголю, Треша?
Братец с готовностью кивнул головой. Накрами между прочим называли в старину бубенцы или барабаны. Короче, что-то такое ударно-ритмичное.
– Мирон, почему ты меня посчитал беглым холопом? – не смог скрыть я сильнейшего интереса.
– У тя задня изосечена. Сие токмо холопов, зело винны, и татей злокозны бияша. Паки, зришь, нам довлетися[278].
Раньше бы знать об этих знаках позора, не полез бы в воду прилюдно. Слуги мои, наверно, тоже следы видели и промолчали, хороняки[279]. Мне теперь ни в коем случае нельзя новым знакомым признаваться, что я высокороден. Весь Галич от мала до велика станет тогда смеяться надо мной. Как же я раньше не прочувствовал неладное на своём теле? Ведь ощущались же какие-то болезненные уплотнения на заднице.
– Не рди[280], Димитрие, – решил утешить меня Мирон. – Несть студно[281] сии стрази[282] плоцки примати. Христа секоша и распинаша. Мнозе мучеников святых посекоша.
– Мя кийждо день отчим сече, – дополнил его Тюха.
– Понятно, почему холоп, вроде бы разобрались. Но почему вы меня за беглого приняли? – не унимался я.
– Очепья[283] с тамгой[284] несть на вые[285] у тя. Холопам требе тое неизменно лещити, иначе казнити их люте[286], овогда[287] до умертвия, – пояснил старший гудец[288].
Только