Мария в поисках кита. Виктория Платова

      Так или иначе, но ВПЗР тормознулась у Катушкина с мамахен и Шуриком почти на год. И уже через неделю после вселения начала устанавливать свои порядки. Мамахен (такая же сердобольная и безответная, как Катушкин) была выдворена на кухню, сама же ВПЗР угнездилась на фамильной кровати из красного дерева и прибрала к рукам фамильную же китайскую ширму с цаплями. Дислокация самого Катушкина изменений не претерпела: он как спал на раскладном кресле у двери, так там и остался.

      К себе за ширму ВПЗР пускала лишь кота Шурика – просто потому, что не пустить его было невозможно: всеми правдами и неправдами животное просачивалось в вэпэзээровский угол, поскольку полюбило новую жиличку сразу и навсегда. Ни Катушкина, ни катушкинской мамахен для Шурика больше не существовало. Но нельзя сказать, что любовь эта была взаимной: ВПЗР терпела Шурика, не больше. А под конец – так и просто возненавидела за излишнюю прилипчивость. Тут-то бы Катушкину и призадуматься во второй раз, экстраполировать ситуацию на себя. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: любовь у ВПЗР никогда не бывает взаимной. Исключительно безответной, «а лучше бы ее и вовсе не было». Взаимная любовь, согласно теории ВПЗР, разжижает мозги и убаюкивает душу. В то время как душа должна страдать бессонницей и быть начеку, чтобы не прошляпить Великий Приход.

      Великий Приход: он же – вдохновение, он же – божественное откровение, он же – внутреннее знание. И ни одно, пусть и самое качественное, соитие не сравнится с этим умопомрачительным внутренним знанием. А кто думает по-другому, есть пошлый обыватель. Лилипут. Человеческий перегной. Одним словом, «шайзе», как сказал бы склонный к немецким дефинициям Катушкин.

      Очевидно, Великий Приход впервые настиг ВПЗР за ширмой у Катушкина. По его словам, Приход длился не меньше двух суток: все это время она что-то писала в замусоленной огромной тетради, без перерывов на сон и еду. Затем, когда время Прихода вышло, ВПЗР устроила общий сбор на кухне и зачитала присутствующим свой первый рассказ.

      – Ну как? – спросила она у Катушкина и мамахен, когда последняя фраза была произнесена.

      – Забористо, – только и смог вымолвить опешивший от дичайшего и довольно путаного потока сознания Катушкин. – Такое впечатление, что ты под кайфом писала. В натуре… Барбитуратов пережрала или кокса нанюхалась.

      – Пшел вон отсюда! – парировала ВПЗР, никогда не терпевшая критики в адрес своих экзерсисов. – Быдлятина. Совок. Пигмей. Иди штудируй Сергея Михалкова, идиот!

      – А ты что думаешь, мама? – Струхнувший Катушкин тут же попытался юркнуть под крыло мамахен. – Разве я не прав? Не прав?

      Мамахен, эта святая женщина (и по совместительству – сотрудница университетской библиотеки), отнеслась к эпистолярию ВПЗР гораздо более благосклонно, чем сын.

      – Местами похоже на Джойса, – задумчиво сказала она. – А местами – на Кортасара. Читали Кортасара, деточка?

      – Слышала, что есть