Обитель. Захар Прилепин

      Ни о каком побеге Артём даже думать не хотел.

      – Ты вроде был иначе настроен к здешней жизни, – сказал он, еле справляясь языком с тяжёлыми словами.

      – Дурак, Тёма? – прошипел Афанасьев. – То, что я могу выжить и здесь, не означает, что я буду тут жить… К тому же если остаться в двенадцатой – тут могут и уморить. Зимой уморят запросто.

      – Ещё кипятка хочу, – сказал Артём, сползая с нар так, будто его всю ночь жевали и выплюнули, не дожевав.

      Когда ставил консервную банку на свои нары, заметил, что рука от напряжения дрожит, – как же он теперь будет поднимать баланы, если пустую железяку едва держит.

      Ещё надо было идти в сушилку, отнести вещи – у него были запасные штаны, имелся пиджак. Он переоделся в сухое и, невзирая на лето, влез в шинель.

      – С тобой схожу, – сказал Афанасьев.

      Сушилка была в восточной части кремля; обслуживала она в основном администрацию, но иногда работники, тоже из числа заключённых, могли смилостивиться и взять шмотьё у простых лагерников.

      Прошли мимо удавленника, за своим разговором не посмотрев на него. Мёртвый язык, замеченный боковым зрением, еле тронул в Артёме человеческое, почти неосязаемо.

      Если б Артём задумался об этом, он решил бы так: это же не человек лежит; потом: что человек – это вот он, идущий по земле, видящий, слышащий и разговаривающий, – а лежит нечто другое, к чему никакого сочувствия и быть не может.

      Афанасьев всё пугал Артёма предстоящей зимой:

      – …За невыполнение нормы раздели и оставили на морозе… Он и задубел. Это не “Я филон!” орать. И лежал за отхожим местом ледяной труп до самой весны, пока не начал оттаивать…

      Артём вдруг вспомнил слова Василия Петровича, что в дневальные назначают только стукачей. Он же про Афанасьева говорил!

      – К чему ты мне это рассказываешь? – перебил Афанасьева Артём.

      Им навстречу из сушилки вышел хмурый чекист, и Афанасьев не ответил.

      В сушилке уже стояло человек семь отсыревших бедолаг – причём несколько из них были по пояс голые: сменной одежды они не имели.

      – Куда ты тянешь своё тряпьё, иди под жопой его суши! – надрывался приёмщик, наглая рожа.

      Всё сразу стало ясно.

      – Человек человеку – балан, – сказал Афанасьев на улице.

      В роте Бурцев бил китайца.

      Китаец лежал на своих нарах и не хотел или не мог встать на работу.

      Бурцев его стащил за шиворот.

      Китаец не стоял на ногах, тогда Бурцев его бросил, но тут же склонился и начал неистово трясти за грудки, выкрикивая каким-то незнакомым Артёму, болезненно резким голосом:

      – Встать! Встать! Встать!

      Это “встать!” звучало, как будто раз за разом остервенело захлопывали крышку пианино.

      “Вот ведь как… – вяло размышлял Артём. – Подумать-то: