Обитель. Захар Прилепин
мне подкинул!” – понял Артём так остро, что снова отдалось в виске, а оттуда – в глаз.
Тихо подошёл, судя по одеяниям, бывший священник и попросил:
– А нет ли хлебушка у вас?
– Чего? – не понял Артём.
– Хлебушка, – ещё раз жалостливо попросил священник. Поверх рясы, несмотря на жару, на нём была надета женская кофта.
– Нет у меня ничего, – огрызнулся Артём и с головой спрятался под покрывало.
“Афанасьев! – повторял про себя Артём в темноте. – А кто же ещё? Ну и мразь этот поэт. Мразь. Какая мразь. Я же убью эту мразь!”
Артёма кто-то потрогал прямо по голове – через покрывало. Он, чертыхнувшись, вылез наружу и снова увидел священника: тот и не уходил.
– А сахарку? – спросил он. – Сахарку нет?
– Уйди! – крикнул Артём, – Уйди, поп! – и снова влез под одеяло, успев заметить, как священник всплеснул руками – несколько, впрочем, наигранно – и начал мелко креститься.
– Да уйди ж ты! – кто-то ещё погнал побирушку, но Артём уже не смотрел.
До самого ужина он не вылезал из-под покрывала. У него была истерика. В темноте, в запахе своего тела, своей подсохшей крови, Артёма охватил очень убедительный страх: теперь ему стало казаться, что за ним должны прийти.
“А как иначе? – думал он. – Ты ударил командира взвода! У тебя нашли запрещённые карты! Ты устроил драку с руководством. Тебя запросто могут расстрелять!.. Господи ты боже мой! – шептал Артём, почти плача и готовый закричать в голос. – Мамочка! Они же убьют меня! Выведут за ворота и застрелят. И засыплют землёй. И меня начнут черви жрать. Вот тут, где соски. Вот тут, где живот. Вот тут, где лицо, – Артём ощупывал себя всего: уши, губы, пах, ноги. – И всё из-за этой мрази! Из-за Афанасьева! Из-за этого стихослагателя! Шулера! Надо было удавить его! Убить его ночью! А если я доложу, что он сдал бракованные веники, – за это меня могут простить? Но ведь я сам их – я сам их сдал вместе с ним! Меня ещё сильней накажут… А как, как ещё сильней? Что может быть сильнее, чем расстрел, идиот? Проклятый идиот!.. Мамочка! – повторял он и сжимал челюсти изо всех сил, чтоб смолчать, не привлечь ничьего внимания. – Мамочка! Спасите меня кто-нибудь!” – и снова трогал себя.
– Э! Ты там дрочишь, что ли? – спросил кто-то и стянул покрывало: Артём попытался поймать ткань зубами и не смог и поэтому вжался в спинку дивана.
– О, – сказал человек, стянувший покрывало, судя по виду, из блатных, – ну и мурло. Ты б оттёр мурло-то. Весь в кровяке… Есть покурить?
– Нет, – даже не сказал, а выдохнул Артём.
Больные оживились, начали привставать со своих диванов: раздавалось громыханье тазов с едой.
Артём – и тот вдруг привстал, облизывая губы. Медсестра, что ставила градусник, принесла мешок Артёма: он порылся, нашёл миску.
Догадался, что миску Василий Петрович положил, – Артём точно не клал, он её кинул на свои нары, когда скомандовали построение на шмон. Зачем-то поискал святцы…
На ужин принесли винегрет из картофеля, свеклы,