Хоровод воды. Сергей Кузнецов
и тут появляется Мореухов: А что, девчонки, вы по вину? Может, лучше водки? – и в самом деле, на водку денег как раз хватает, опаньки, вот и стоят, почти обнявшись, под одним зонтом, слушают незнакомого бухарика про любовь с первого взгляда – вот, кстати, и поговорили, как и собирались с самого начала.
– А измена? – спрашивает та, что повыше. Вот как ты думаешь, можно изменять, если любишь? – Мореухов протягивает руку за бутылкой, делает глоток, еще один, вытирает мокрый лоб и отвечает:
– Нет, никак нет, если любишь – изменить нельзя. Даже если с другой ебешься – изменить нельзя. Потому что любовь – такое дело, она либо есть, либо нет. И пока она есть – измена невозможна. А когда ее нет – какая же это измена?
И вот тут-то Мореухов точно думает: Что я здесь делаю, а? – и в ту же минуту вспоминает про акцию Дубосарского пятилетней, что ли, давности.
Если в двух словах, история была такая: Сорос или еще какой-то фонд решил вывезти московских художников в российскую глубинку. Их посадили на пароход и пустили вниз по Волге. Во всех городах они выходили и выступали перед публикой. Мореухова тогда еще звали на подобные мероприятия, но Мореухов туда уже не попадал, потому что как раз перед началом выставки – а в данном случае перед посадкой на пароход – у него случался запой. По Волге, значит, он так и не сплавал, зато кто-то рассказал, что в одном городе Дубосарский провел акцию.
Там стоял памятник, типа две солдатские головы. Дубосарский задрапировал постаменты какими-то оранжевыми тряпками, а посередине смастерил помост с дыркой. Просунул туда свою голову, получилось три головы. И все жители могли подходить и задавать вопросы. Они и подходили, едва ли не выстроились в очередь. При этом Дубосарский отвечал совершенно серьезно, без стеба, что даже как-то неожиданно для такого художника.
Вот и Мореухов сегодня работал такой говорящей головой. Не хватало оранжевого буддийского одеяния, да и публика, если честно, подкачала: две (полу)пьяные девицы, мордочка той, что пониже, страдальчески морщится, похоже, она сейчас блеванет, а та, что постройнее, все еще зачарованно смотрит на Мореухова и спрашивает: А вот ты мужчина, вот ты скажи: мужикам – им чего от баб надо? Мореухов уже открывает рот, чтобы, как Дубосарский, откровенно ответить: Нам всем нужна любовь, – но вдруг ему становится противно. В самом деле, думает он, что я выкаблучиваюсь, словно какой-то современный художник? Зачем я говорю высокие слова напоказ, под две тысячи грамм, даже без закуски? Мне что, вообще все равно, кому вещать, кому лапшу вешать, кому на мозг капать? Двум прошмандовкам, юным алкоголичкам, красногубым мокрощелкам? Вечная любовь? Что за чушь я несу, пусть я даже во все это верю, но все равно – что за чушь? Кому я это говорю, тоже мне, святой Франциск, все на продажу, пейзаж после битвы, пепел и алмаз, стыд и срам. Смотри хотя бы, с кем пьешь! Еще про искусство с ними поговори, про Вонга, блядь, Кар-Вая, еще задай им сам какой-нибудь вопрос, спроси, например: что я здесь делаю, а? Поговори, поговори, пока они