Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов. Семен Ласкин
сам Демичев[8], о чем сказано в записи от 10.8.66. Приглашение было неожиданным, ночь перед этим – бессонной, так что Аксенову пришлось пудриться и надевать черные очки. Впрочем, кандидат в члены Политбюро, как утверждал Василий Павлович, «любит нас принимать». Не зря по Москве ходила фраза: вот приду домой, – якобы говорил всесильный идеолог, – скажу дочери, что у меня был Евтушенко – и она меня зауважает.
Ну и еще десятки таких историй… Разговаривали, выпивали, закусывали. Существовали на одной волне. А значит, буквально все могло стать поводом для шуток. А уж пафос просто третировался. Он не признавался не только в государственном масштабе, но и в пределах квартиры.
Когда бюро пропаганды Союза писателей выпустило афишу: «Семен Ласкин. Творческая встреча», она сразу была повешена в сортир. Посещавшие это заведение гости зря времени не теряли и что-то на афише писали… Разумеется, свой след оставил и Аксенов:
Иногда читаешь в туалету,
что бумаги туалетной нету…
Ну а ласкинский прохладнейший клозет
Не содержит и клочка газет.
Что-то тут есть очень аксеновское. Что именно? Интонация. В данном случае она представляла сочетание корявости и восторженности (словно изумился и написал иностранец)… Еще надо прибавить странный кунштюк речи, которая вдруг становится чуть ли не изысканной («прохладнейший клозет»), а потом снова ввергается в неправильность.
Хотя пример скромный, но в нем виден Василий Павлович. Можно даже сказать, слышен – интонирование, способность разговаривать на разные голоса есть фирменный знак его стиля… Прибавьте еще мысль о том, что вокруг мрачно, а у друзей все хорошо, и мы узнаем аксеновскую грезу о Советской власти с веселым лицом его современника. Дружите и обрящете, – словно призывал он. Сбросьте с себя официальщину и казенщину – и станьте теми, кем вы бываете для себя и своих близких.
Шло время, и постепенно приходило ощущение, что этого все-таки недостаточно. Рубеж, как мы знаем по «Ожогу», проходил по границе, через которую советские танки двинулись на Прагу.
Иллюзий у Аксенова становилось меньше, и соответственно менялась тональность его надписей на книгах. Сперва они говорили о дружбе, о радужных перспективах, а потом тоже о дружбе, но уже грустнее, без прежней бравады.
Вот «Коллеги» (1961): «Дорогим Оле[9] и Сене Ласкиным в знак дружбы. Пейте баккарди и ешьте картошку». Вот «Катапульта» (1964): «Саше и Сене с большой надеждой на них, а маме Оле с чистой любовью». Вот «На полпути к луне» (1966): «От молодого жирненького Васи вечно юным Ласкиным» (помещено рядом с фотографией). Вот «Жаль, что вас не было с нами» (1969): «Оле, Саше, Сене, замечательным Ласкиным, от их друга Васи».
Пожалуй, перелом наметился начиная со шведского издания «Затоваренной бочкотары» (1970): «Сене Ласкину эту вкусную шведскую книжку про то, чего у них нет». И уж совсем печально звучит надпись на детской книжке «Сундучок, в котором что-то стучит» (1976), которую Аксенов передал нам перед отъездом в Америку: «Дорогие и
Демичев П. Н. (1918–2010) – государственный и партийный деятель. В 1963–1974 гг., будучи секретарем ЦК КПСС, курировал вопросы идеологии, истории и культуры.
Оля – Ласкина О. А. (1926–2015) – врач, моя мать.