Красный рок (сборник). Борис Евсеев
леса» прямо себе на темечко.
Стало легче: голова, как тот сунутый в воду факел, задымилась и, зашипев, приятно угасла…
Витя вздрагивал за столом. Одна рок-группа сменяла другую.
Ночь уходила куда-то к хренам собачьим: по Старой Смоленской дороге в сторону далекой Франции или еще более отдаленных Ирландии и Шотландии!
Вскоре на помосте не осталось никого: только контрабас, выкрашенный в бело-больничные тона, и громадный турецкий тулумбас с надписью: «Хари».
«Верно, – с горечью думал Витя, – куда ни глянь, – одни только хари вокруг!.. Ну всё, всё… Хватит смотреть по сторонам, хватит дурака валять, пора за ум взяться…»
Выходя в туалет, Пигусов столкнулся с мужиком в казачьей папахе. Мужик как раз папаху снимал, прятал в рукав пальто. Вите тоже захотелось щегольнуть головным убором, и он полез к себе за пазуху за уложенной там, в специальный нагрудный кисет, наполеоновской треуголкой. Однако, вглядевшись в мужика внимательней, сообразил: «Свой брат, актеришко! Перед таким хоть шапку Мономаха на голову напяль – бровью не поведет».
После секундных колебаний Витя мужику подмигнул, а треуголку доставать не стал.
Мужик подмигиванья не заметил. Во все глаза он глядел на сцену, куда только что снова вышли «кельты».
Девушка в длинном с цветами платье села на стул, установила меж колен синюю ручную арфу и сразу же, застыдившись, развернулась к публике боком. Дудочник с жестяной дудкой, похожей на маленькую, красиво загнутую на конце водопроводную трубу, и перкашист, с красными барабанными палочками, по очереди вожделенно на девушку глянули и, помотав головами, начали играть…
7
Новый год миновал. Святки не начинались. Пить не хотелось. Шорох крыл пустынного канюка затерялся где-то в Замоскворечье…
Десять минут назад подхорунжего Ходынина поочередно посетили душевное томление и смертельная скука.
Жизнь проносили мимо рта! Как лучшее блюдо на банкете – дальше, дальше, к счастливчикам и любимцам… Жизнь оставалась не распробованной на вкус, до конца не познанной.
Неуследимые взмахи крыл и тончайший запах птичьего помета, сонные арабы и прыткие евреи, армия и народ, и наоборот, народ и армия, политические партии и думские трибуны, кормящиеся за счет чернимой власти, жирные, с усиками метрдотелей бычки-оппозиционеры, возомнившие себя телеведущими, придурковатые военные с заячьими губками и такими же заячьими сердцами – все надоело, обрыдло…
Десять минут назад, потоптавшись под угловым чугунным балконом и не зная, где искать Бонапарта, подхорунжий вошел под арку, ткнулся в дверь кабачка.
Музыка в кабачке неожиданно Ходынину понравилась. Внутри стало свободней: сжавшиеся было сосуды головного мозга расширились, горизонты ума раздвинулись.
Музыка не была стадионной, крикливой. Некоммерческий рок ласково грубиянил, сладко шлепал по щекам, говорил отстраненными словами, осыпал пригоршнями колких ритмов.
Когда музыка кончилась, умолкла кельтская арфа (так ее назвал распорядитель вечера)