Все себя дурно ведут. Лесли М.М. Блюм
питающей пристрастие к мужским шляпам-федорам и ни к чему не обязывающим связям. Едва леди Дафф Твисден появилась в Париже, для Хемингуэя мгновенно изменилось все.
Поначалу он этого не понимал. Но летом 1925 года, когда отправился на Сан-Фермин – «фиесту» с боем быков в Памплоне, – леди Дафф Твисден составила ему компанию. Хемингуэй боготворил Испанию и со временем стал называть ее страной, и «которую я люблю больше всех стран на свете – после Родины»[21]. Испанская культура в целом и коррида в частности служила ему неисчерпаемым источником вдохновения: Хемингуэй писал, что сидеть в первых рядах у арены, – все равно что снова очутиться на войне. К моменту прибытия на фиесту он, видимо, влюбился в Твисден, однако она взяла в поездку двух своих любовников, в итоге любая возможность романа для Хемингуэя стала затруднительной. Один из этих двоих, шотландец Пэт Гатри, был вечно навеселе и погряз в долгах. Второго, Гарольда Леба, произвел Принстон и две известнейшие и богатейшие еврейские семьи Нью-Йорка. До появления Твисден Леб играл с Хемингуэем в теннис и был одним из самых ревностных его сторонников. Теперь же они стали соперниками.
Поездка быстро превратилась в вакханалию ревности и жестокого, кровавого зрелища. К концу фиесты Леб и Гатри открыто презирали друг друга; Хемингуэй и Леб чуть не затеяли прилюдно кулачный бой из-за своей Иезавели; сама леди Дафф однажды вышла к обеду с подбитым глазом и ссадиной на лбу, возможно, полученными в полночной ссоре с Гатри. Однако несмотря на это боевое ранение и атмосферу, созданную ею, Твисден блистала на всем протяжении фиесты. Драма была ей к лицу.
Как, впрочем, и Хемингуэю, но несколько иным образом. Вид Твисден посреди всего этого языческого декаданса послужил для него неким стимулом. Он сразу понял, что это материал для провокационного сюжета. Как только они с Хэдли покинули Памплону, чтобы успеть на корриду в других городах региона, Хемингуэй принялся излагать произошедшее на бумаге, и писал почти в лихорадочном трансе. Внезапно каждый запретный разговор, оскорбление и толика безответного влечения, случившиеся во время фиесты, приобрели немалую литературную ценность. Чета Хемингуэев продолжала придерживаться сумасшедшего графика поездок, а тем временем из Эрнеста «выплескивался» роман; отдельные эпизоды к нему добавились в Валенсии, Мадриде и Андае.
Вскоре Хемингуэй вернулся в Париж, где в сентябре 1925 года закончил первый черновой вариант рукописи. Он назвал результат своих трудов позаимствованной из Библии фразой «И восходит солнце». Хемингуэй знал, что у него на руках находится ценная собственность – и вместе с тем билет, дающий возможность вырваться из литературного мелководья.
«Это чертовски отличный роман», – писал он знакомому редактору, добавляя: «Пусть эти паршивцы, которые говорят: „Да, он умеет писать красивые короткие абзацы“, поймут наконец, что к чему»[22].
После многолетних разочарований и подготовки дебютный роман Хемингуэя возник, как по волшебству, всего за шесть недель
«страной, которую…»: Эрнест Хемингуэй, «Опасное лето» (Ernest Hemingway, The Dangerous Summer, New York: Touchstone/Simon & Schuster, 1997), стр. 43.
«Это чертовски…»: из письма Эрнеста Хемингуэя Джейн Хип, примерно 23 августа 1925 г., опубликованного в «Письма Эрнеста Хемингуэя, 1923–1925 гг.», том 2, под ред. Альберта Дефацио-третьего, Сандры Спаньер и Роберта У. Трогдона (eds. Albert Defazio III, Sandra Spanier, Robert W. Trogdon, The Letters of Ernest Hemingway, 1923–1925, Volume 2, Cambridge: Cambridge University Press, 2013), стр. 383.