Собачий вальс. Леонид Андреев
в очень точных выражениях?
Тизенгаузен. Извини, Генрих, но, по моему мнению, мнению честного человека – это подлое письмо. Да!
Тиле. А по моему мнению, это просто очень точное письмо. Генрих Тиле любит точность, он во всю свою жизнь не ошибся ни в одной копейке, не сделал неверного сложения, не подчистил ни одной цифры, – и вот Генриху Тиле пишут точное письмо. И подписывают его: недостойная Елизавета. Но я хотел бы остаться один, господа.
Тизенгаузен. Но как же ты останешься один, мой бедный друг?
Тиле. Ничего. Я останусь один.
Карл. Хочешь, я побуду с тобою, брат?
Тиле. Нет, Карл, ты мне не нужен. До свиданья. Завтра увидимся в банке. – Карл, мне нужно сказать тебе два слова. (Тихо.) Карл, вот тебе деньги, пожалуйста, поведи этих господ в ресторан и угости их хорошим обедом.
Карл. Я могу пожать тебе руку, брат?
Тиле. Едва ли это зачем-нибудь нужно, но – пожалуйста. Крепче жми.
Карл. Я крепко жму.
Тиле (усмехаясь). Нет, еще крепче.
Карл. Я жму… Чего ты хочешь?
Странное соревнование в силе. Остальные смотрят с беспокойством.
Тиле. Изо всей силы! Жми еще.
Карл. Я крепче не могу.
Тиле. А я? (Нажимает.)
Тизенгаузен. Не надо же, Генрих, пусти его.
Карл. Генрих, пусти.
Тиле (усмехаясь). А я?
Карл (бледнея и корчась). Мне больно. Пусти. Ты сломаешь мне руку.
Тиле выпускает руку брата и смеется.
Тиле. Ты очень сильный, Карл.
Карл. Мне не нравятся такие шутки, Генрих.
Тиле (хмурясь). Извини, Карл. Это действительно нехорошо. Извини. До свиданья, господа. Дверь закрывается сама, я не выйду вас провожать. Еще раз прошу тебя, Карл, извинить меня.
Все нерешительно уходят, поочередно, с разным выражением, пожимая руку хозяина. Тиле остается один, ходит по комнате. Он высокого роста, грузный, в темном сюртуке с круглыми фалдами, в серых брюках, с твердой, крепко наглаженной складочкой – его обычный костюм. Все новое, крепкое, и так же новы начищенные ботинки на толстой подошве и высоких каблуках. Лицо Генриха Тиле правильно, смугло, корректно до суровости; глаза темные, малоподвижные. Короткие волосы и небольшие усы черны, как у южанина. Снова поют маляры… Тиле останавливается, вслушивается.
Что еще? Кто еще? Что там? (Слушает – и внезапно с яростью ударяет по спинке кресла.) Перестать.
Песенка продолжается, – тихая, печальная, монотонная. Тиле подходит к двери и кричит:
Эй, вы там! Перестать! Больше работать не надо! Ступайте домой. (Опять ходит по комнате, останавливается, снова ходит, с нетерпением посматривая на дверь.) Это называется: русская тоска. Какая чепуха: русская тоска. Разве есть еще шведская тоска? Ну тогда – у меня шведская тоска. Кто? – Генрих Тиле. Кто? – Недостойная Елизавета. А еще кто? – А еще Генрих Тиле, Генрих Тиле… о Боже мой!
Вздыхает, присвистывая, как при зубной боли. Двумя тенями в густейших сумерках тихо проскальзывают маляры: двое испуганных.
Постойте!