Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.. Виктор Петелин
гутарил распевно, мягко заканивая слова, вжился в донскую песню, самозабвенно ловил рыбу с местными «асами» рыболовецкого дела. Жизненный багаж – деревенское детство, верховая езда, командирский опыт на фронте, умение носить военную форму – помог быстро и легко овладеть премудростями казачьей жизни, веками воспитанной в традициях военного лагеря.
Помню: идут двое и с трудом ведут на распусках горячего, непокорного жеребца. Я залюбовался им. Спросил:
– Куда ведете такого красавца?
– Вам, Петр Петрович, вам купили. Будете на нем сниматься.
Я сел в седло и ощутил себя в стременах увереннее, чем в детстве, на необряженной лошади. Не тут-то было! Жеребец решил оправдать свою кличку Диктатор и показать мне, что старшим в нашем товариществе будет он. Диктатор понес меня в степь, норовя сбросить. Спор был долгим. «Последнее слово» осталось за мной, и полтора года длилась большая наша дружба с великолепным элитным дончаком. С ним мы ходили в атаки, преодолевали препятствия. И все это – без дублеров. «Никаких дублеров не должно быть у Григория», – предупредил Герасимов с самого начала.
Как он оберегал Шолохова, этот удивительный мастер кино! Многие сцены снимались без монтажных «ножниц», только средствами внутрикадрового монтажа, четко выстроенной мизансценой, как в театре.
– Уважим Шолохова и актеров, – просил он оператора. – Не станем мешать органическому процессу. Не будем дробить сцену.
Радостно было сниматься в «Тихом Доне». Режиссер создавал такую атмосферу, что, приходя на съемочную площадку, я тотчас же ощущал не условности кино, но истинную жизнь. Она бурлила вокруг, просилась на пленку. Сама шолоховская земля, казалось, вскармливала наши творческие замыслы. Земляки великого писателя, донские казаки, самоотверженно служили будущей киноэпопее о тихом Доме. Надо было плакать – станичницы рыдали безутешно, и это нельзя было назвать киномассовкой – это была подлинная народная сцена. Казак, одетый революционным матросом, которого мой Мелехов должен был зарубить шашкой, просил меня:
– Ударь как следует! Стерплю. Надо, чтоб все было по правде!
Мне сменили настоящую шашку на деревянную ее копию, и я ударил. Казак долго растирал ушибленную руку и улыбался счастливо.
Пригласили на эпизод «Свадьба» сорок станичников. Они пришли в павильон, на киностудию, и завладели им полностью. «Я был здесь зрителем, а не режиссером», – признавался Герасимов. А я увидел, как герои Шолохова живут на его земле, как воспринимаются вовсе не литературными персонажами. Как же тут солгать актеру!
Я прожил с моим героем всю его сложную, невиданно трагическую жизнь. Жизнь человека, нутром своим ненавидящего насилие, войну, а на деле убивавшего столько, сколько хватило бы на десять жизней профессионального военного. Я пережил с ним ужас и горечь при виде утенка, случайно зарезанного косой, и бросил косить, ушел в сторону. И первого зарубленного австрийского солдата оплакал я вместе со своим Гришкой. И хотелось, чтобы