Звездолёт, открытый всем ветрам (сборник). Адам Браун
и астероиды населённые, на астероиды, изукрашенные дворцами-черепами, где выжившие из ума от старости роботы ещё подёргивали клешнями «обслуги класса люкс». И коллекция росла. Перо из павлиньего хвоста. Бамбуковая птичья клетка, где заключался полый хрустальный череп с Осенним листом внутри. Ящик для коллекций лепидоптериста, где под стеклом вместо бабочек были пришпилены махонькие реактивные самолётики… И так далее… Предметы эти в сумме начали образовывать этакое стихотворение. Поэму, которой была Офиклеида – сама божественность в виде набора комплектующих деталей, в ожидании особенного, пока неопределённого элемента, некоего рождающего её к жизни принципа – последнего кусочка головоломки.
И вот однажды вечером, неподалёку от 4237-Раушенбаха, я заснул перед телеком.
И снится мне, что стою я у окна гостиной, смотрю на Млечный Путь (и Хеликс весь надутый оттого, что этот Путь не из всамделишного молока состоит); вся галактика как на ладони, пастельные кляксы межзвёздной туманновости, центр галактики – необъятное радужное блистание…
– Мы в двух миллионах световых лет от Солнечной системы, – сказала Офиклеида.
Она стояла у камина и улыбалась без рта, всем своим бесплотным телом. И до меня дошло, что это она перенесла нас сюда. – Я то, что объединяет все корабли, – сказала она. – Я – движущий их дух; сущность скорости.
И вот я уже не сплю.
А сон мой всё ещё в комнате.
Он сияет красивым светом посреди моей коллекции. Последний кусочек головоломки.
И все эти штукенции на каминном коврике задвигались. Резиновый мячик прокатился пару сантиметров, старинная фарфоровая чашечка опрокинулась набок… Коллекция медленно оживала, собиралась-скатывалась вместе… Как будто смотришь киноплёнку задом наперёд, беспорядок обретал смысл, ясна становилась связь между разрозненными предметами, всё становилось на свои места – ключик солнечный зонтик авторучка огрызок яблока транзистор – каждый из них символ, каждый олицетворял собой анатомию души; кристальное, лучезарное создание. Бесконечно женственную и бесконечно нечеловеческую. Помесь насекомого-робота и живой мандалы и странно источающую вокруг себя женский огонь…
И тут…
И тут спокойно, беззвучно сказала Офиклеида, стоя на каминном коврике:
– По-моему, нам пора, ты как думаешь?
И вот мы уже были в двух миллионах световых лет от Солнечной системы.
Вот примерно тогда я и разлюбил смотреть телевизор.
Рококо-Кола
Пятое декабря, anno 1791. Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт – лучший программер Зальцбурга; чудо-ребёнок, в пальцах которого вибрирует гений до того блистательный, что если собрать всех его соперников вместе и прогнать их через этакий талантогонный аппарат, то и тогда не удастся набрать такого количества чистой, без примесей, программерской виртуозности… Не ведают отдыха его пальцы; гениепальцы, вечно вприскочку по буквенно-цифровым полям, без руля и ветрил