Продавец красок (сборник). Александр Тарнорудер
партком. Первый отдел себя выше всех ставит – того и гляди в саботаже и измене обвинят, а мыши дохнут, проклятые. Кессонка вроде, а точно сказать никто не может. Надо мышей в Москву срочно отправлять, Инке в институт. Договорились, конечно, с гражданской авиацией. Привозим в Симферополь ящик с мышами, обложенными сухим льдом, прямо на летное поле, а летчик в последний момент видит, что из ящика белый дымок через щели пробивается.
– Вы что, – говорит, – оху-ли, мужики! Сухой лед в самолет! Я еще жить хочу!
– А что делать, – спрашиваем, – мы же хотели, как лучше.
– Что за груз-то?
Показываем ему накладную: «Секретно. Мышь белая мертвая – 27 шт.» Вижу, пилоту нашему как-то плохо становится – не верит. По поводу прибытия Полибюро в Крыму чрезвычайное положение объявили, аэропорт – зона повышенного внимания.
– Не повезу, – говорит, – в другое время, может, и взял бы, а сейчас, вы уж извините, мужики.
Не знаю, что и предпринять, нам мышей позарез отправить надо. Дело жизни и смерти.
– Слушай, а что нам делать-то? Ведь это правда мыши, я тебе могу ящик открыть, сам посмотри. Возьми вот, в подарок от подводников, – даю летчику плоскую фляжку из титана на пол-литра спирта, полную, конечно.
– Сухой лед, – говорит, – никак не могу. Идите в буфет, скажите, Игорь послал, заполните ящик обычным льдом – тогда возьму.
– Протечет ведь.
– Хрен с ним, пусть течет. Соображать-то надо, мужики, углекислый газ – и в самолет.
Сдержал слово, взял мышей в Москву. Инна под утро позвонила: кессонка, нет никаких сомнений.
Вот тогда нам по-настоящему плохо стало. Мы же на Белом море все сто раз проверили да откалибровали, а как сюда приехали – дохнут, подлые, от кессонки. Давай, думаю, снимем еще раз график подъема, делать-то все равно нечего. И правда, подъем быстрее идет, чем нужно, вот и дохнут. До главного показа остается всего три дня, а у нас нет ни одного положительного результата, и, что самое противное, не понимаем, в чем дело. Сидим дни и ночи на кофе. Хороший, думаю, отдых получился на берегу Черного моря, после него нам другой конец необъятной родины светит.
Что больше всего злило – это ощущение полной беспомощности и непонимание ситуации. За два дня настроение стало хуже не бывает, даже черный юмор иссяк. Нас двое в группе было лиц еврейской национальности: Владимир Ильич и Натан Моисеевич, Натик и Владик. Я его тогда по молодости Мойшевичем дразнил. Пошли мы с ним вечером прогуляться по пирсу, Натан и говорит:
– Плохо, что Андропов к власти пришел. Видишь, как они с дисциплиной закручивать стали, как при Сталине. Вы все молодые еще, справитесь как-нибудь. Я надеялся хоть одним глазком на Мертвое море посмотреть, а теперь и пенсии, небось, не видать, на Колыме. – А у самого на глазах слезы.
Меня в тот момент как молнией ударило.
– Мойшевич!! – ору на весь пирс. – Ты – гений!! Я знаю, что происходит! Мы идиоты все! Нас всех на Соловки надо за тупость!
Он на меня смотрит и говорит:
– Ильич, ты не шути