Сальвадор Дали. Божественный и многоликий. Александр Петряков
Великие художники прошлого вызывают у него экстатическое преклонение. Он даже пытается в пятнадцатилетнем возрасте писать небольшие статейки о Веласкесе, Гойе, Эль Греко, Микеланджело, Дюрере и Леонардо да Винчи для журнальчика «Студиум», издаваемого в Фигерасе юным Дали вместе со своими друзьями. Мы не будем давать оценок первым литературным опытам художника, помещенным его сестрой Аной Марией в книге своих воспоминаний, к великому неудовольствию ее брата, но отметим, что Веласкес даже в черно-белом изображении произвел на него очень сильное впечатление, он восхищается шедеврами мастера «Менины» и «Пряхи», отмечает их высокое живописное мастерство.
В его мастерской на книжной полке стоят романы Барохи и Рамона дель Валье-Инклана, стихи Рубена Дарио, а также том немецкого философа Иммануила Канта. Вряд ли отрок понимал хитросплетения кантианской «Критики чистого разума», но впоследствии уверял, что эта книга была «наилюбимейшим чтением… как очарованный странник блуждал я по лабиринту его построений, и мои едва прорезавшиеся мозговые извилины ловили музыку сфер». Сильное впечатление произвел на него «Философский словарь» Вольтера, зато Ницше особых эмоций не породил, ему тогда казалось, что о том же он «мог написать куда лучше». А кроме того, ему всегда внушал отец, да и Вольтер писал тоже, что Бога нет, а Ницше уверял, что Бог всего лишь умер! Стало быть, Он был, существовал, а может еще и воскреснуть.
Трогали его и такие, к примеру, стихи Рубена Дарио:
Море напевное,
море волшебное,
ты ароматом зеленым,
музыкой звонкой и красками
напоминаешь о детстве моем отдаленном…
Образ маркиза де Брадомина, героя «Сонат» Рамона дель Валье-Инклана, гордого романтика и искателя приключений, был близок ему по мироощущению и глубоко запал в сердце.
Сестра Ана Мария вспоминает, что брат был «редкостный упрямец, да и гордец» и стремился «выделиться во что бы то ни стало, каким угодно способом привлечь к себе внимание, и он вытворял Бог знает что». Прежде всего со своей внешностью. Еще раз обратимся к мемуарам Аны Марии:
«Брат отпустил длинные волосы и бакенбарды в полщеки, отчего лицо его стало казаться еще более вытянутым. Сальвадор был очень смугл и бледен одновременно – в смуглоте его проскальзывал отчетливый оливково-зеленоватый оттенок. Иногда зелень проступала слишком уж явственно, и все в доме начинали тревожиться: не болезнь ли это.
Большой шейный платок, свободная куртка или, наоборот, – в обтяжку (брат не признавал ни пиджаков, ни жилетов), широкие брюки до колен, высокие гетры и, конечно же, лицо, запоминающееся с первого взгляда, – таков был в ранней юности облик того, кому еще предстояло стать великим живописцем».
Да, еще только предстояло. А тогда, в юности, когда кончалось лето, а вместе с ним, как выражался художник, и «очередной семестр эстетики» в благословенном Кадакесе, и наступали, по возвращении в Фигерас, тягостные