Житие Блаженного Бориса. Вячеслав Морочко
к открытой двери на волю, по дороге кого-то задев. Этот кто-то тоже чуть не упал, но я не позволил – придержал на руках и поставил на землю уже за порогом, в саду. Задыхаясь, обессиленный рухнул на ложе скамейки. Не в силах смотреть на этот невыносимый свет, я веками и ладонями прикрыл утомленные очи – утомленные от слез, дум и разрывающих сердце фантазий. Не хотелось ни жить, ни умирать. Хотелось просто, чтобы оставили в покое. Я ненавидел навязанную мне жизнь, где все рушится, теряется, рассыпается. И когда казалось, вот сейчас, еще секунда и сердце захлопнется, раздался голос: «Боря, сынок. Я очень устала. Хочу домой».
«Я тоже», – сказал я и открыл глаза.
Мой «соглядатай», мой «хвост» откинул капюшон, и я узнал маму. Это ее я только что едва не уронил в часовне. Мы с ней взялись за руки и бегом припустили на станцию.
Видимо это и называлось «Все сызнова».
11.
Никто не знал, где он так научился владеть своим голосом. Кто-то рассказывал, что раньше Курин служил вертухаем в тюрьме, наслушался воплей, научился со смаком им подражать, а когда захотел стать офицером, приказали внедриться в наше училище. В самом деле, у него был талант и жизненный опыт. В нашем взводе он был старше многих: и тех, кто пришел со школьной скамьи, и тех, кто успел послужить в войсках.
Первое время он вел себя тихо, был незаметен: учился посредственно, служил исправно, присматривался и прислушивался аккуратно. Нравилось оставаться тайным свидетелем. Переверзнев, знавший всю его подноготную, то и дело приглашал в кабинет. Майор собирал данные (готовя грядущий погром), нацеливал бывшего вертухая то на одного, то на другого, то на тех, то на этих. А Курину постепенно прискучило быть «засланным казачком». Как всякому нормальному мужику ему не хватало власти. Ради этого, собственно, он и учился, чтобы стать офицером и командовать. Но он был гораздо опытнее курсантов этой почти бабской специальности (в войну такими вещами занимался женский пол) и считал, что уже сейчас мог бы не хуже сержанта или старлея командовать этой шпаной.
Он мечтал о своем, особом порядке во взводе. Мечтал, как превратит его в маленький отдел по разоблачению предательств, где имело бы место все, что положено: следствия, очные ставки, дознания, разоблачения и, разумеется, самое острое и возбуждающее, что таит в себе эта по настоящему мужская профессия – разнообразные пытки и казни. Это счастье было почти что не достижимо. Поэтому он не действовал прямо. Он щупал, вернее, прощупывал «мальчиков», ища слабину или ответное чувство, но не тождественное, а обратное, похожее на перевернутый бокал. Воздействуя, он не просто сверлил глазами, он ими давил. Он создавал атмосферу, не выдавая себя словами. Он подчинял себе, вызывая неосознанный ужас. Всем было известно, что когда-то он работал в тюрьме. Он не стеснялся этого. Этот опыт, был как раз его козырем. Но он представлял дело так, как будто не хочет говорить о застенках, при этом, внушая загадочным взглядом, что в действительности