Ужасные невинные. Виктория Платова
в комнате Жан-Луи ничего общего с мельницами не имеет, вместо изразцов – сколотый в нескольких местах пожелтевший мрамор. Полка для фотографий – вот что это такое; для фотографий, хоть и не таких масштабных, как спаривание бабочек-махаонов. Три снимка в рамках на каминной полке и фарфоровая статуэтка, господи ты боже мой, Жан-Луи похож на сентиментального толстого бюргера из Кельна, отца одной из совращенных мной немок.
У Жан-Луи нет даже телевизора, но есть еще одна комната, которую я сразу не заметил: дверь в нее плотно прикрыта. Я пялюсь на дверь, подобно жене Синей Бороды, может, именно за ней Лу прячет свое истинное лицо: среднестатистическая кровать и стол со стулом могут принадлежать кому угодно. Нет даже плохонького постера с Франсуаз Фабиан – Мод, а уж его-то я надеялся увидеть в первую очередь.
– Да ты аскет, Лу!
Жан-Луи оставляет мою реплику без внимания.
– А там что? – я указываю подбородком на дверь.
– Кладовка.
Так я тебе и поверил, Лу!
– Пиво можно выпить на кухне.
Жан-Луи не очень-то гостеприимен, но ведь никто не заставлял его открывать передо мной входную дверь. Но если уж открыл… А фотографии на камине имеют такое же отношение к нему, как и спаривающиеся бабочки:
стена с одиноким окном, за ним нет ничего, кроме черноты;
фронтон какой-то лавки – то ли бакалейной, то ли чайной, вьющиеся растения в кадках, выставленные на улицу, на переднем плане – велосипед: краска на раме облупилась, сквозь нее проступает ржавчина;
близкая перспектива улицы: беленые стены домов, синие двери, синие ставни, открытые террасы вторых этажей, каменные плиты мостовой тоже кажутся побеленными – все это напоминает Средиземноморье, но я не совсем уверен. В глубине кадра – там, где крылья улицы почти смыкаются, – силуэт человеческой фигуры.
Кроме призрачного силуэта на снимках нет ни единой персоналии, возможно, эти места дороги сердцу Жан-Луи, напоминают ему о чем-то важном или, наоборот, незначительном, жизнь полна незначительных вещей, они и составляют ее суть. Статуэтка, зажатая между снимками, может напомнить лишь о том, что фарфор хрупок и недолговечен, пасторальная сценка: юноша в парике и камзоле с флейтой у губ и девушка, аккомпанирующая ему на клавесине, почти все пальцы у обоих отбиты. Лучше всего сохранился мопс у ног юноши, даже хвост у него на месте. Саксонский трофей, как сказал бы Пи, такие вывозились из Германии тоннами после Второй мировой – вместе с коврами, сервизами и аккордеонами. Дед Пи тоже кое-что вывез, а двоюродный дед Пи эмигрировал в Канаду сразу после окончания боевых действий. Возможно, нам всем придется эмигрировать в Канаду, всему человечеству, россказни Пи об участии его предков во Второй мировой нисколько не трогают Лору. Меня, кстати, тоже. Какая музыка льется из-под отбитых фарфоровых пальцев?
Жан-Луи знает наверняка. Но что он знает о Тинатин?..
– Расскажи мне об этой девушке. О Тинатин.
– Ты за этим пришел?
– Нетрудно догадаться, Лу.
– С чего ты взял, что я могу что-то о ней рассказать?
– Ты