Смерть в стекле. Джесс Кидд
обливаются потом: слишком больших трудов им стоит не швырнуть ее об стену. Один готов не раздумывая прострелить ей голову, второй – перерезать горло. Велик соблазн скинуть ее с верхней площадки лестницы.
Няня следит, чтобы они не наделали глупостей. Шепотом отдает указания, обуздывает их порывы, сильными пальцами впиваясь им в руки, хватая за бока.
Требует, чтобы они исправно выполняли свою работу – ради денег.
– Даже не думайте! – тихим настойчивым тоном говорит няня. – Ни о чем таком даже не помышляйте! Приподняли – да, вот так, – и пошли.
Тишину большого дома нарушает лишь шарканье ног наших незваных гостей, которые вышагивают по коридорам со своей увязанной в пук ношей и, затаив дыхание, прислушиваются, не скрипнет ли где расшатанная половица или дверь, не разбудили ли они кого-то из тех, кто чутко спит.
Но прислуга благополучно почивает. Экономка, в ночном чепце, в рюшках, аккуратно подоткнутая со всех сторон одеялом (словно ложка, убранная до лучших времен), инспектирует во сне бельевые шкафы. Улыбается, глядя на безукоризненно ровные стопки божественно свежего белья, чистого, как облака. Дворецкий, в ночной сорочке, безупречный даже во сне, совершает обход бескрайнего винного подвала. В темных углах посмеиваются бутылки. Они вытаскивают свои пробки и взывают к нему медовыми голосами. Завлекают песнями отягченных гроздьями виноградных лоз, солнечных холмов и позабытого чувства служебного долга – соблазняют, зачаровывают! Он не останавливается, лишь крепче сжимая в руке фонарь. Горничные в своих гнездышках на чердаке грезят об омнибусах и ярмарочных представлениях. Под теплым покрывалом смачно храпит кухарка. Дородная, пропитанная бренди, как сливовый пудинг, спьяну спать она завалилась не раздеваясь. Снятся ей бесподобные суфле, за которыми она гоняется, идя под парусами в кастрюле по морю из подливки. Все пребывают в глубоком забытьи – укутавшись в одеяла, сопят в предрассветной тиши.
Сегодня ночью в большом доме царит безмолвие. Слышны лишь шаги наших незваных гостей, спешащих покинуть его стены через вход для прислуги.
Во дворе валяются отравленные собаки. На мордах пена, шерсть ерошит ветер, прилетевший с моря, что плещется на удалении многих миль. Пробравшись в глубь суши из-за леса, полей и дорог, этот ветер подметает на аллее гравий, танцует вокруг дымовых труб на крышах, со свистом врывается в замочные скважины.
Только мыши не спят. Да еще обитающий на кухне кот со злобными глазами не дремлет – так и норовит тайком подобраться к ним и сцапать кого пожирнее в мохнатой шкурке. Этот бич кладовой со змеевидным хвостом, на время позабыв про мышей, наблюдает, как по мощеному двору торопливо идут какие-то люди, отбрасывающие за собой освещенные луной тени. И сипуха следит за тем, как они сворачивают за угол. Парит над ними, словно привидение, бесшумно расправив крылья.
А вот и хозяин особняка. Тоже не спит.
Сидит в своем кабинете при свете лампы, мучается, ломает голову, что-то обдумывает, выверяет. Пишет и пишет, склонившись над столом, морща лоб. У него красивые