Птицелов. Юлия Остапенко
уже под утро, проснувшись с куда более ясной после лекарских трав головой, Марвин лежал на спине, глядя на мутный свет под куполом палатки, и думал, что, может быть, было бы лучше, если бы Лукас выполнил вчера свою угрозу и в самом деле высек его – там, на глазах у всех… Было бы лучше, потому что это опозорило бы его куда сильнее, чем самого Марвина – так же, как Марвина опозорил удар в спину, который он нанёс. Кажется, Лукас понимал это – и потому ограничился прилюдной угрозой, которую так и не воплотил, оставшись чистым и вновь облив грязью Марвина. Он думал об этом и чувствовал, как сотни игл впиваются в глаза, горло, сердце, – это было невыносимо.
«Как же он делает это, – бессильно думал Марвин, – как? Почему каждый новый его поступок оставляет меня в дураках?»
И вот теперь ещё одна, не менее унизительная милость. В которой наверняка крылся подвох – но, Ледоруб его раздери, какой?! Лукас говорил об остатках чести, улыбаясь – как же Марвин успел возненавидеть эту улыбку! Ясную, светлую, почти мальчишескую, мигом сбрасывавшую ему десяток лет, такую обезоруживающую, и такую безжалостную при этом. Я всё о тебе знаю, говорила эта улыбка. Я знаю, что ты думаешь, знаю, что ты сделаешь. И мне нравится за тобой наблюдать, убеждаясь в этом. «Проклятье, – думал Марвин, – будто он – посетитель зверинца, а я – диковинный зверь за решёткой. И я могу сколько угодно бесноваться и кидаться на прутья, но не смогу сжать зубы на его горле, а он будет всё так же улыбаться, скрестив руки на груди, и что-то не понятное мне будет гулять в его глазах…»
Когда Марвин впервые вышел из палатки сам – свободный в действиях, но связанный данным словом, – рядом никого не оказалось. Пара солдат резалась в кости чуть в стороне, ещё один валялся на земле у костра. Среди них не было свидетелей его вчерашнего унижения, и в сторону Марвина никто не посмотрел.
«Я ведь внешне ничем не отличаюсь от них», – подумал он.
Ну да, почти ничем. Не считая того, что он безоружен.
Стояла хорошая погода, а Марвин изголодался по свежему воздуху и решил побродить по лагерю – благо это ему не возбранялось. В глубине души он боялся наткнуться на кого-то из вчерашних рыцарей, а то и на самого Лукаса, но устоять перед соблазном не сумел. Поэтому бродил – и смотрел, и запоминал всё, что мог. Конюшни располагались в центральной части лагеря: открытые, хорошо охраняемые. Марвин осмотрел их, пересчитал лошадей, оценив на глаз их выносливость и степень усталости, и с сожалением был вынужден признать, что вряд ли ему удастся украсть одну из них. Он с горечью вспоминал собственного боевого коня, убитого под ним на Плешивом поле. Несчастному животному вспороли живот, а Марвин даже не смог его добить, потому что через минуту добили его самого.
Впрочем, судя по воздуху, мягкому и куда более тёплому, чем несколько дней назад, они продвинулись на юг, в тылы королевской армии. Стало быть, где-то неподалёку должны быть свои. Можно и пешком добраться…
Так что, Марвин из Фостейна, ты всё-таки сбежишь?
«Конечно, сбегу, сегодня